Егор Кастинг - СтремгLOVE

– А давайте мы вам спляшем приватный танец.

– Ну да, вы ж танцовщицы. Это, типа, что ли, разденетесь и будете тут трясти сиськами вокруг меня под музыку?

– Ну, мы вообще разденемся и вообще всем будем трясти. Это так интересно!

– Ладно гнать-то, чего тут интересного... И сколько ж вы денег от меня затребуете за такое представление?

– Двести долларов, – быстро сказали они, мгновенно переглянувшись.

– Двести! За торопливую демонстрацию гениталий! Вы просто с ума сошли. Лучше выпейте водки и выкиньте эту дурь из головы.

– Ну почему же торопливую? Мы можем медленный танец заказать...

– Выпейте, выпейте. Не морочьте мне голову.

Между тем посетителей в заведении прибавилось, тут и там на полукруглых диванчиках сидели притихшие джентльмены с парой девиц каждый, и улыбались, и диктовали что-то официанткам, и жевали суши, слепленные из кубанского риса и мороженой скумбрии. Непристроенные, не приглашенные никем девицы прогуливались по залу – такое бывает на провинциальных танцплощадках, – и крутили головами, отчего их дорогие прически медленно и верно растрепывались. В темноте с разных сторон коротко вспыхивали прожектора, и в их свете мелькали ляжки и ягодицы, которыми танцовщицы – таки танцовщицы! – под старинную музыку терлись о торчащий на сцене шест, напоминающий о вертикали власти. Все вокруг было солидно, дорого, чисто – а разврат из обстановки не пер; да как раз потому, может, и не пер. Люди, которые школу кончали при советской власти, привыкли к какому-то другому разврату, более домашнему, простодушному, незатейливому и стыдному. А тут слишком уж все было официально и строго; ладно, все понятно было с пьяненькими делегатками слета общественниц, с ними ясно, что и как. А с трезвыми и хорошо оплачиваемыми работницами сцены как? Это было не очень ясно, это привносило в ситуацию определенную неловкость. Хотелось, чтоб от нее избавиться, выпить, и люди выпивали. Да, может, именно это и требовалось доказать? Подними цену на выпивку, смути клиентов девками – чем не концепция...

...Впервые в это заведение Доктор попал на День Победы. Зайдя за антиполицаем и антипохмелином в магазинчик в старом доме на Пресне, он увидел на двери объявление: типа, ветераны ВОВ приглашаются в ночной клуб в 12.00 для поздравления, явка строго обязательна. А как раз был первый час, клуб в том же доме, через две двери... Настроение у Доктора было соответственное, лирическое; он был с серьезного жесткого похмелья, когда так трудно уговорить себя жить, да еще в такую беспощадную жару... Он еще подумал, 9 же Мая кругом, с наглядной агитацией, – как же тяжело в таком вот состоянии бегать, к примеру, с ружьем под угрозой расстрела, когда и так тошно, взять еще да убить кого-то, выпустить из чужого человека, которого впервые видишь, сизые вонючие кишки и чтоб еще лилась теплая тяжелая пахучая кровь... Доктор почувствовал мгновенное искреннее отвращение к своему живому и в целом безотказному организму, который только изредка сбоил и троил, и, как часто бывает в такие трудные минуты, глубоко поверил в то, что вот он уже бросил пить водку, и вчера – это просто был чисто последний раз... Ну, если б какая-то нужда или сила закинула его на войну, он там бы точно не пил; хотя, если вдуматься, там вышло бы скорее наоборот. Если б наливали. Да, так 9 Мая. Доктор еще вспомнил своих дедов, которые все воевали. Один, родной, считалось, был убит под Сталинградом, но Доктору, когда он про это вспоминал, без всяких на то оснований казалось, что дело было запутаннее, из глубин истории доносился еле ощутимый, но верный и страшный запах ареста, рисовалась полутемная какая-то камера, накатывал чужой давнишний стыд, пугала глупость смерти от своей русской пули. После войны в доме покойного, у его вдовы, поселился вернувшийся из Европы рядовой, он был помощником машиниста на маневровом паровозе, любил напиваться самогонкой, водил маленького Доктора в пивную, где давал хлебнуть из кружки пивной пены и набивал маленькие детские кармашки присоленными сушками, и класса этак до седьмого считался настоящим родным дедом. Другой дед, главный и самый близкий, и знакомый, и понятный, каждое утро 9 Мая цеплял на парадный коричневый пиджак оба ордена и все семь медалей и шел к городскому театру, опираясь на коричневую же тяжелую палку, припадая на кривую, битую осколком ногу. Про близкого деда было известно много подробностей, и иногда Доктор выпрашивал у него минут на пять трофейный еще ножик и пару живописных подробностей фронтовой жизни; что-нибудь наподобие того случая, когда перед строем в каком-то жидком леске расстреляли самострела-татарина, жуткая то была история, угораздило ж человека родиться пацифистом в такое неподходящее время...