Алан Араменко - Диван для Антона Владимировича Домова

— Возможно, кто-то и есть… Но вы отвергаете его, не желая открыть свою душу.

Тогда он знал, что был прав. Знал это и сейчас, точнее — еще больше верил в это теперь, когда понял, кем является. Однако… неужели кто-то такой действительно мог бы существовать?! И почему эта возможность вновь растревожила его? Проклятье, но и теперь он не мог найти ответа. Но ночь все еще продолжалась, и возможно, он был где-то дальше, за следующим поворотом, в свете следующих встречных фар…

Человек, сидевший за маленьким столом, покрытым белой кружевной скатертью, такой, какие наши прабабушки старательно вязали, с завидным мастерством орудуя крючком, наклонил голову и глубоко вздохнул, задержав в себе воздух как минимум на минуту. Находящиеся в комнате ждали, глядя на него, и молчали, стоя у стен в такой близости, словно поддерживали их своими телами. Выдохнув, мужчина выпрямился и взял со стола пару листков из тех бумаг, что были разбросаны на нем в хаотичном порядке. Какое-то время он просто читал, медленно откладывая страницу за страницей, но потом просто отбросил все в сторону и с силой выдохнул, словно избавляясь от того самого воздуха, что до этого набрал в себя.

За дверью в это время стояли двое. Один из них дрожал всем телом, сжимая губы добела, будто сдерживая крик отчаяния, который готов был сорваться с его губ. Другой же просто ожидал, оставаясь таким же спокойным как снаружи, так и внутри.

Воздух везде пах приятной древностью и свечами.

Человек за столом оглядел собравшихся и встал. Никто не произнес ни слова. Он подошел к полке, взял оттуда какую-то книгу, суетливо пролистал ее, нашел что-то и быстро пробежался по странице глазами, шепча себе под нос слова, написанные когда-то очень давно. Это его явно успокоило, и взволнованное лицо расслабилось, являя едва заметную, но добродушную улыбку. Мужчина поглядел в маленькое окошко, рассматривая клубящиеся облака на ночном небе. Они охватили пространство над городом так же, как страх неизведанного будущего хватал несчастного каждый раз, когда он думал о том, к чему могла бы привести ошибка, совершенная им уже давно. Однако как и свет луны пробивался сквозь туманные серые сгустки, стремящиеся загородить его насовсем, также надежда и осознание собственного предназначения рассеивала его сомнения, заряжая решимостью и отвагой.

Человек опустил глаза. Как бы то ни было, сколько бы решимости в нем ни накопилось, он чувствовал, что вскоре должно было случиться то, чего он никогда не желал. Он сел обратно за стол.

— Пусть войдут, — сказал его тихий приятный баритон.

Дверь отворилась. Двое ожидавших вошли в темную, освещенную лишь несколькими свечами комнату.

— Зачем ты вернулся сейчас? — спросил мужчина одного из них.

— За советом, — ответил тот, указывая на своего спутника, укутанного в плотный плед, из-под которого виделся лишь суетливый взгляд испуганных, но красивых глаз.

Пасмурное утро, распростертое над городом, в который прибыли Тоша и Кири, встретило их серыми красками. Влажная земля поведала о недавнем дожде, сырость еще не спала с листвы ярких деревьев, оград и скамеек. Повсюду тяжелые и одновременно легкие клубы тумана укутывали дома и скульптуры. Редкие пока еще прохожие и машины лишь слегка нарушали такую таинственную и удивительную тишину. Красивые резные и стройные фасады мелькали за окном в хаотичном порядке, будто бы упрашивая взгляд еще ненадолго на них задержаться. Однако автомобиль упрямо стремился куда-то, не совершая, кроме вынужденных, ни одной остановки.

Сонная ахинея, что рождал разум Домова этой ночью, испарилась, и прежнее состояние душевного спокойствия возобновилось. Как происходило с ним всегда. Ибо он был из тех людей, что не слишком-то мучают себя своими ошибками и не любят заниматься самобичеванием. Новый день всегда приносил ему новый повод, чтобы совершить что-нибудь глупое еще, но редко напоминал о былом. Хотя… в последнее время эти «редкости» случались с ним все чаще. То ли из-за интенсивности его жизни, то ли из-за того, что что-то изменилось в нем. Что-то, что он и сам пока не осознал до конца.

Впрочем, напавшее на паренька спокойствие длилось недолго. С каждым метром, что оставался позади, глаза Антона становились все более выразительными. Чернота их усиливалась, наполняясь все большим непроглядным мраком, и безумный блеск становился ярче и очевиднее. Даже в недвижимом эмоциями лице начало пробиваться то предвкушение, что разгоралось внутри его тела все сильнее и сильнее с приближением к цели. И из-за этого чувства все его естество словно оживало. Запахи вокруг становились более резкими, цвета — яркими, сердце стучало быстрее, синтезируя алую пульсирующую кровь, а уголки губ сами по себе вздрагивали вверх, слегка обнаруживая будто бы ощетинившуюся улыбку.