Леонид Сергеев - До встречи на небесах

В то время, когда Оксана уезжала погостить к матери, наш герой скучал по ней (в такие дни его нельзя было оторвать от тахты и телевизора), бывало расхандрится так, что заболевал. Ну, в общем, была занимательная ситуация и еще одна причина душевных мук моего чокнутого дружка. Все шло к тому, что именно с Оксаной он и закончит свои последние драгоценные годы, но разумеется, это было бы лучше, чем их заканчивать в одиночестве.

Как только эта Оксана появилась у Тарловского, некоторые его дружки стали ее беззастенчиво кадрить — по телефону, в отсутствие главного героя (Ватагин, Булаев, Приходько) — хороши дружки! — другие (Кушак, Яхнин) встревожились — как бы она не облапошила «доверчивого простофилю Марка». Особенно бушевал Яхнин:

— …Марк, не хотел тебе говорить, но Оксана б… подзаборная. Гони эту штучку пока не поздно! Вот увидишь, она приведет к тебе какого-нибудь чеченца, родит от него, а тебя из квартиры вытурит! Учти, если это случится, я тебя к себе не пущу! (эта последняя фраза звучала особенно сильно).

Яхнин паниковал зря (позднее он, вроде, это понял). Оксана, ясно, не ахти какой подарочек, но она не подлая; у нее даже есть хорошие качества, но Тарловский достоин лучшей женщины — как, впрочем, и многие из моих дружков женатиков — все они жуткие типы, но их жены — вообще черт-те что, хотя внешне все смазливые бабенки. Короче, спустя десять лет, Оксана съехала от Тарловского — сняла комнату в другом районе, но только потому, что в один из ее отъездов к матери, он пустил других квартирантов — молодоженов из Средней Азии. Эти молодые люди замечательны во всех отношениях и для Тарловского они — настоящий подарок. С Оксаной наш друг остался в приятельских отношениях.

Тарловский может быть застенчиво-деликатным, когда дело касается его гонораров, может незаметно смахнуть слезу, если услышит хорошее печальное стихотворение (так случилось, когда пьяный поэт А. Шавкута с болью прочитал «Когда б ты знала…»), но главное — он, старый черт (хотя, слово «старый» к нему не очень подходит), чаще других бывает справедлив.

Я уже упомянул некоторые странности Тарловского, не мешает отметить еще пару-тройку его заскоков. В ЦДЛ он, как Цезарь, может одновременно есть, пить, слушать и говорить (иногда еще не проглотив, с набитым ртом), при этом замечает, кто вошел и вышел из зала, что твориться за другими столами, а то вдруг отключится от разговора, закатит глаза к потолку, и бормочет что-то свое. Помимо этого, поражают неотесанные поступки этого впечатлительного «вечного юноши». Много лет у него жил спокойный одноглазый кот Нельсон; когда не придешь, он нежился на тахте. Помню, как-то сказал Тарловскому:

— Когда смотрю на Нельсона, вспоминаю его тезку адмирала и его слова: «Я сделал все, что хотел сделать». А ведь мы с тобой никогда этого сказать не сможем. Слишком много времени потратили впустую.

— Я-то уж точно, — обреченно-уныло вздохнул мой друг. — Ты хотя бы жил интересно, а у меня вообще одна тоска.

Так вот, когда появилась Оксана, я заметил — Нельсон все чаще сиротливо сидит на балконе у ящиков (позднее Тарловский признался, что «Оксана в раздражении кидает в кота спичечные коробки»). Однажды мы с Тарловским поехали ко мне на участок; по пути я спрашиваю:

— Как Нельсон?

— Да он уже месяц как пропал, — спокойно, словно речь идет о картошке, говорит мой друг. — Наверно, где-нибудь умер. Он ведь старый был.

Вот так. И это притом, что мы созванивались чуть ли не ежедневно и он ничего об одноглазом дружке не говорил (и позднее никогда не вспоминал); оказалось, это для него незначительная утрата — подумаешь, какой-то кот! — не до него, голова-то забита бабами (такое отказываюсь понимать).

Недавно на похоронах Приходько сердобольный Мезинов подобрал промерзшего щенка (стоял мороз), засунул его за пазуху и подошел к нам с Тарловским.

— Марк, возьми до марта. Потом заберу его на дачу (повторяю, у Мезинова в квартире четыре собаки, а у меня две, и старый Дым парализован — приходиться носит его на руках).

— Не-ет, — попятился наш друг.

— Возьми! — настаивал Мезинов. — Через пару месяцев заберу. Ты же знаешь, моему слову можно верить.

— Нет, нет, и не говори, — отвернулся Тарловский. — Это серьезное дело. Никуда не уедешь (можно подумать уезжает! Его в ЦДЛ-то еле вытащишь).

— Если уедешь, оставишь мне, — сказал я, и тоже стал уговаривать упрямца — мол, любовь можно проявлять не только к женщине, что пес доставит ему немало радости, развеет «унылость» и прочее, но этот эгоист сразу полез в бутылку: