Владимир Березин - Он говорит

Молодой китайский революционер Цзи Чжи приезжает в Страну Советов учиться. Он влюбляется в свою первую учительницу русского языка. Их сына зовут Леонард Сергеевич Переломов. Он пишет книгу „Конфуций: учение, жизнь, судьба“. Леонард Сергеевич стоит перед стеной Пекинского педагогического университета и читает дацзыбао. Там написано: почётному советнику Фонда Конфуция профессора Чжоу Гучэну нужно сделать кэн. Кэн по-китайски означает, конечно, „погребение заживо! Леонард Сергеевич Переломов стоит перед стеной Пекинского педагогического университета в дни Больших снегов года Красного тигра“.

Ночью мне приснился красный рисунок, на котором ветер шевелил кривые деревья, а с горы, осыпая лужайку брызгами, лился маленький водопад.

Двенадцатая часть символизировала, несомненно, двенадцатый год лунного календаря. Но при чём тут были эти современные китайцы, какое отношение они имели ко мне?

И пошёл я по жизни озадаченный.

Я не люблю всей этой магии, гороскопов там, как-то это меня беспокоит. Вот я и беспокоился — что-то тут было не то. Вроде как моим бизнесом (я тогда газетами торговал оптом) заинтересовалась налоговая, но человек за деньгами отчего-то не приходит.

Но вот прошло несколько дней, и у меня на пороге появилась девушка.

— Здравствуйте, — говорит. — Я ваша дочь. Я приехала из Китая и знаю китайский язык.

Тут у меня от сердца отлегло, и мы пошли пить чай“».

Он говорит: «Ты вот хоть и пожил, но не понял того, что всякая власть должна быть с чудесами. Нет чудес — нет и власти. Власть должна быть загадочной, а не будет, так в Ганину яму её. Сразу туда — народ это очень хорошо чувствует.

Я ещё Брежнева помню, как он написал книгу про Целину, так она, его книга, значит, и называлась. У нас в школе поэтому приключился литературно-художественный монтаж. Это когда пионеры стоят полукольцом в актовом зале и по очереди стихи читают или поют какую-нибудь возвышенную песню. Хлеб всему голова. В нашей стране, что никогда не повышала цены на хлеб… Есть хлеб — будет и песня. Я там Маяковского читал: „А если в партию сгрудились малые — сдайся враг, замри и ляг“. К целине и хлебу это не имело отношения, но зато к Брежневу — непосредственное.

Ну а потом я на флот попал, в Севастополь. Там меня сразу в самодеятельность отобрали — я читал со сцены да на плацу всякие патриотические лозунги, читал хорошо и громко — поэтому меня к этому делу и приставили. Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими, ну и всё такое. Меня, конечно, приписали к какой-то лодке, да я на ней всего раза два и был — так-то больше стихи и лозунги вопил.

И вот однажды приезжает к нам Брежнев. Наше начальство решило гостей порадовать и на площади им показать всё то же — что-то литературно-художественное. Ну, время такое было, всё из себя литературно-художественное, чего там.

Надо мне было пройти по площади одному, прямо перед трибуной встать и речёвку двинуть. Текст я сразу выучил, у меня никогда с этим проблем не было, ничего иного я не боялся. Вот отревели репродукторы „Малая земля, великая земля, братство победивших смерть“, поставили меня, толкнули в спину, и пошёл я, печатая шаг. И тут же облился холодным потом — не помню, где остановиться надо, где встать-то.

Трибуна всё ближе. Там как раз Брежнев стоит, орденами сверкает, и этот… Устинов, кажется. И орденов у него тоже хватает, хоть и чуть меньше. Не помню, Устинов или не Устинов. Но мне не до того — только холодный пот под форменкой.

И тут вдруг мне голос такой в ухо — „Стой!“ Негромко так, но вот не захочешь — остановишься.

Я встал, отбарабанил речь, да убрался прочь.

Потом специально на эту площадь пришёл — ну нет, нет там ничего, микрофонов специальных ещё не придумали. Крутил-вертел головой, пока не понял, в чём дело. Так я тебе скажу — это голос власти был, не какого-то там особиста, какой там особист за тридцать метров. Особиста такого в цирке надо показывать.

Нет, это власть со мной говорила.

Правда, один только раз в жизни.

Всё, что хотела, сказала и теперь — молчок».

Он говорит: «У меня была вот какая история, когда я ещё в Строгино жил.

А Строгино тогда вовсе не часть Москвы была.

Даже не пригород. Рабочие посёлки да деревни, на меня, когда я в университет поступил, на улице пальцами показывали. Ишь, говорили, дурень.

Лучше б в Красногорск пошёл, на оптический завод.

Фестиваль молодёжи помню, какое-то веселье… На гитарах модно было играть. Гитара в моду входила — раньше-то это был инструмент парикмахеров, так Горький про неё сказал. И вот один мой приятель по десятилетке умел, а другой пришёл к нему в гости. Тот собирался было в магазин, но гость, перехватив инициативу, сказал: