Владимир Березин - Он говорит

Их жизнь так же недлинна, как моя, и не мне глумиться над кем-то. Куда нам до дирижёров.

Душа племени дирижёров таинственна и недосягаема.

А вот авиадиспетчеры, должно быть, мрут как мухи — хотя они тоже устанавливают гармонию. Не установишь в нашей работе гармонию, так смерть придёт и ужас, причём не только для тебя, но и для всех.

Я-то, впрочем, не авиадиспетчером работал, но всё же в аэропорте. Работа нервная, и вот начал я болеть.

Я всегда воспринимал себя как очень здорового человека. Дело было, наверное, в том, что по физической силе я выделялся из своих сверстников.

Выглядел я лет на пять старше, чем на самом деле.

У моих друзей бытовал культ раблезианства. Надо было, в частности, есть много мяса. Надо было просто много есть.

Пьянел я медленно, и это прибавляло уверенности в собственном здоровье.

И вот, возникло убеждение, что уж чем-чем возьмём, так это выносливостью, это силушкой, потянем, потянем, да ухнем…

Сама пойдёт.

Ну и спал я мало.

Всё шло хорошо, но тут появляются врачи (а у нас медосмотры постоянные, хоть я и не диспетчер), и улыбка сходит у тебя с лица. Готовишься перетерпеть мелкую неприятность, досадную помеху… Месяц, наверное.

А тут говорит мне человек в белом халате, что не месяц, вовсе навсегда.

Попутно узнаешь о себе много нового.

Болезнь живёт с тобой, как пёс или кошка, и вот уже хозяин начинает понимать значения медицинских терминов. Термины звякают как инструменты в кипятильной ванночке, вызывая невольное мышечное содрогание.

Самое противное в этом — регламентация жизни. Нельзя. Этого, того. Всегда нельзя. Навсегда. Я знал одну девушку. Это была хорошая девушка, и она была больна. Спала она специально на досках, что-то специальное ела, что-то специальное пила. Болезнь придавала ей в моих глазах какое-то странное очарование.

А потом-то я понял, что очарования нет. Я говорил с одним художником, так тот воспевал механические повреждения. Мужчинам след глупости, заключённый в шраме, часто тоже придаёт очарование. Крепкий одноногий пират — фигура нестыдная, а как гнить начинаешь, так стыдно.

Разум бессилен перед стыдом.

Ну я стал хроником — печальная профессия, хоть не хуже прочих.

Одна радость — полюбил симфоническую музыку.

Лежу себе на обследованиях, наушники всегда при мне.

На старости лет всех дирижёров выучил.

Всех по именам знаю.

И живых и мёртвых.

Только не нравится мне, когда звук самолёта за окном. Это гармонию нарушает, напоминает о прежней жизни.

Но это только когда наушники снимаешь».

Он говорит: «А я не верю в предзнаменования. И гадалкам не верю. Один мой приятель работал в газете, в которой как-то наладились печатать гороскопы — так он обзванивал друзей, что родились под разными знаками Зодиака и спрашивал, что бы им хотелось. Ну и это и записывал в газетной колонке. Потом, правда, он перешёл в другую газету, где, ради веселья, перепечатывали старые гороскопы, чтобы читатели сличили их с произошедшим. Рубрика эта успехом не пользовалась — кому охота расстраиваться?

А суть предсказания одна — нужно сформулировать его так невнятно, чтобы каждый узнал в нём свои тайны и грехи. Это как вопрос жены об изменах — признаваться нельзя, даже в шутку, а предсказатель куда хуже.

Хуже жены, я полагаю.

По-разному, впрочем, выходит.

Был голодный год — из прошлой череды тощих лет, потому что ныне тощие и тучные коровы ходят не по семи, а дюжинами.

Я тогда попал в одно странное место, что называли подвалом.

Подвал, куда мне нужно было пойти, находился в огромном доме постройки сороковых годов прошлого века. Когда я брёл вокруг него в поисках нужной двери, к нужному подъезду причалил „Мерседес“ и два кожаных человека вывели из него третьего, тоже кожаного, и, деловито пристегнув к себе наручниками, увели в нутро подъезда.

Но дело не в этом эпизоде, который, впрочем, меня весьма насторожил.

В искомом странном подвале посетители играли в странную игру. В результате этой непонятной джуманджи мне выпало, как в китайском печенье с записками, нести домой лист бумаги с красным рисунком и текстом, озаглавленным: „Красная стена. Часть двенадцатая“.

Итак: „Один китайский студент в детстве играет в игру под названием „Критика Линь Бяо и Конфуция“. Когда он учится в Пекинском педагогическом университете, профессор Чжоу Гучэн предостерегает его от чрезмерного увлечения Западом. Студент пишет большое дацзыбао и вывешивает его на университетской стене.