Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне

— Полин, ты мёд — то на шаньгу намазывай.

— Ага, я намазываю, — рдела Полина и от мёда и от заботы старших братьев.

— Ты намазывай, Полина, намазывай.

— Да намазываю я, намазываю.

— Нет, Полина, ты накладываешь. А медок — то нужно намазывать.

— А ну вас, за собой следите. Отстаньте, — и продолжала по — своему.

Братья на тот случай отстали, но после, стоило Полине в чём — то оплошать, кто — нибудь из «макарят» тотчас объявлял ей разницу между обильным вкушением мёда и серьёзной работой.

— Да — а, Полина. Это тебе не мёд на шаньгу накладывать.

Сейчас на месте дома дяди Григория и тёти Луши угли да обгоревшие деревяшки и когда был там Миша, пахло не мёдом, а залитым костром, дымом, мокрыми головешками да сырой золой. Разбомбили фашисты проклятые дом дяди Григория. И пасека тоже сгорела.

— Ну, падлы, будет вам! — Пообещал Микко фашистам.

У крёстной хозяйство сохранилось. И дом, и огород, и корова. Хлеба, как всем, недоставало, но за счёт усадьбы держались, голодные не сидели. По весне на поля ходили, вытаявшую картошку собирали и делали из неё «тырники». Картошку мыли, клали под донце, а на донце камни, отжимали мерзлотную влагу, сероватую и пузырчатую. Стёкшую жидкость отдавали корове, отжатую картошку толкли и пекли лепёшки. А если ещё и посолить удавалось, то вполне съедобно было.

Хотя жили с крёстной двое младших, Сергей и Полина, хозяйство она вела, практически, одна. Сергей этой весной закончил ремесленное училище и работал токарем на заводе «Арсенал». Забрал из бани, к ворчливому недовольству матери, короткую и широкую скамейку, на которой корыто для стирки белья хорошо помещалось и высота удобная, спину не ломала, и увёз на завод — ему нужнее, росту до станка не хватает. А поселился на жительство в заводском общежитии.

Разумеется, когда приезжал в Дубровку, матери помогал. Но не часты были те посещения, работы много, иной раз сутками из цеха не уходил. Прикорнёт где удастся, под верстаком или на ящиках, поспит несколько часов и снова к станку. Нередко мать не дождавшись сына, сама ехала в Ленинград к проходной, везла ему домашний доппаёк.

Муж и три других сына воевали. Отец и два старших на разных фронтах, а шестнадцатилетний Василий под Ленинградом, в ополчении.

Самая младшая в семье и единственная дочь у родителей Полина, ровесница Миши, работала на торфоразработках, укладывала торфяные брикеты на транспортёр. Уходила каждое утро и возвращалась к вечеру, чуть живая от усталости. Так что дома с неё помощи было не особо много. Но одно то хорошо, что хлеб какой ни какой, в дом она приносила.

Быстро проскочил небольшую деревеньку.

«Не останавливаться… Не останавливаться, так не останавливаться. Кто их знает, почему. Может быть для меня опасно, может быть к мероприятию какому готовятся, не хотят, чтобы я немцев насторожил, а может быть… Может быть и без меня там наши глаза и уши есть. Да мало ли что может быть, не до чужих забот, со своими бы справиться».

За деревней… За деревней то же место, но не зима, а лето. Стайка ребят и растворившийся среди них Микко, спешит по своим ребячьим делам. Навстречу немцы — фельджандармы катят на велосипедах. Останавливают ребят, обыскивают. У одного находят клочок чистой бумаги и огрызок карандаша.

— Шпион?! — Кричит немец.

— Нет, — отвечает тот по — русски.

— Русский шпион, — уже утверждает жандарм. И бьет кулаком в лицо. Бьет как мужика, изо всей силы. Наступает упавшему мальчишке сапогом на горло и стоит так, пока мальчик не перестал трепыхаться.

Микко невольно ускоряет бег, изо всех сил отталкивается палками — прочь, прочь от этого страшного места.

Не так быстро как первую, прошёл и вторую деревню, вытянувшуюся вдоль речки.

И опять повезло. Ближе к вечеру его догнал санный поезд, мобилизованные немцами на извоз крестьяне из русских деревень. Поведал и им свою легенду, вернее, часть её.

Упомяни, что совсем недавно был в Ленинграде, начнутся расспросы: что там и как там. Правду говорить рискованно, вряд ли немцы такое скопление русских без своих глаз и ушей оставили, наверняка в группу внедрены предатели. А говорить то, что было отработано в соответствии с легендой, как линия поведения — зачем своих, уж если не обманывать, то вводить в заблуждение и душу им травить, рассказывая только про бедствия блокадников.

Посочувствовали и взяли с собой.

— Садись в любые сани и поезжай, пока по пути.

Но о себе мало что сказали. Может быть его опасались, может кого из своих подозревали, а скорее всего, жизнь под оккупантом приучила их сто раз подумать, прежде чем слово сказать.