Франсуа Каванна - Русачки

Вводят нас в гигантское кино «Гомон-палас». «Рекс» я знаю, а «Гомон» еще нет. Плюхаюсь на лестничную ступеньку, на самом верху. Киношка набита до отказа. Здесь полно всяких: военнопленные, перемещенные, S.T.O. Обстановка стоит грозовая. Чувствуем, что с нами обращаются почти как со скотом, что это вовсе не широко раскрытые объятия, слезы на глазах и Марсельезы, на которые мы рассчитывали.

Девицы из хороших семей протискиваются с ведрами и алюминиевыми кружками. В ведрах плещется красное вино. Они погружают кружку в винище, протягивают тебе с широкой, полной искренности улыбкой: «Глоточек красного, милейший?» Клянусь, они говорили именно так! Некоторые мудозвоны, военнопленные, принимали это вино с влажными глазами собачонки, помахивающей хвостом, но большинство мужиков все-таки понимало. Три или четыре ведра были отправлены пинком через перила балкона. С одной такой барышни из хорошей семьи в два счета сняли трусики и посадили ее в ведро — прямо задницей в винище. Ропот растет, в воздухе запахло изнасилованием, звонкий голос зовет легавых. Полицейские… Им никак не проникнуть в эту людскую кашу. Молодцеватые офицеры приходят на помощь этим девушкам с большим сердцем, которые могли бы быть их сестрами или невестами. «Ну, что вы, ребята, мы ведь французы! Не будем же мы вести себя, как боши или монголы!» Монголы, ссали они тебе в жопу, эти монголы, — мудак ты! Боши тоже, кстати. В конце концов все утряслось. Один тип тайком вдыхает пряности дамских трусиков, отвоеванных в жестокой битве. Чтобы снять напряженность, нам зарядят кино.

Огромной рев энтузиазма. Занавес взлетает, экран вспыхивает. «Освобождение Парижа», кинохроника. Мы предпочли бы «Лорель и Арди», но не возражаем, чтобы посмотреть хоть чуток того, что происходило здесь, в то время как мы были там.

С первых же кадров мы ошарашены: показывают одних легавых! Только они и освобождали Париж. Бои вокруг префектуры полиции, городской ратуши. Полицейские, лежа на животе, отстреливаются. Легавые подталкивают пленных фрицев, с руками на затылке… Большинство из тех, кто собрались здесь, были забриты как раз легавыми, бравыми французскими полицейскими. Некоторые даже узнают среди этих героев тех, кто их арестовывал, избивал и выдавал немцам. Поднимается волнение: «Срань!» «Бляди!» «Всегда там, где выгодней!» Роптание становится грандиозным. Начинают пролетать ручки кресел, а вскоре и сами кресла.

Один «политический» вспрыгивает на сцену и вопит: «Товарищи, это позор! Надругательство над нашим мученичеством! Все полицейские, бывшие легавыми при Петене, должны были быть расстреляны! Даже те, которые помогали Сопротивлению, так как эти-то попросту подыгрывали и нашим и вашим!»

Зал вопит: «Да-а!», «Смерть фараонам!», «Смерть легавым!». Роптание огромное. Не очень наслаждаюсь всем этим, голова у меня кружится, вот-вот потеряю сознание. Понос перестал, но меня бьет озноб. Все равно эта буза быстро стихает — другой парень вскарабкивается на сцену, чтобы объяснить, что чистка ведется, что она не может сделаться в одночасье, что все предатели, доносчики и коллаборационисты получат наказание по заслугам, что уже добрая часть их была расстреляна, и это только начало, но все должно происходить упорядоченно и с достоинством, потому что, если народ Парижа освободился самостоятельно (смешки в зале), то вовсе не для того, чтобы являть нашим союзникам печальное зрелище анархии и сведения мелочных счетов… Все вместе на восстановление… Не знаю, чем он закончил, — но я дрыхну. Остальные наверняка тоже заснули, сдохли же все от усталости, но, видимо, в этом и заключалась цель выступления того обормота: попросту уморить нас.

Первое мое метро. Ни капли волнения. Как будто три года я ездил на нем каждый день. Плевать на все. Все имеет привкус дерьма. Все имеет привкус смерти.

На Бастилии сажусь в поезд, в маленький двухэтажный вагон, он все тут же, сплевывает свои искорки прямо в глаза хохмачей, которые виснут на подножках. Еду бесплатно: показываю свое удостоверение репатрианта, даже имею право на взволнованную улыбку кондукторши. Напротив меня сидят две писюхи, лет семнадцати-восемнадцати, невзрачные и с дурацким видом, намазанные, аж до волос, — и это им не поможет, дура есть дура, девчонка-дурнушка и дура под гримом, и гримируется тоже как дура, и получается еще страшнее, трепятся о танцульках, сегодня суббота, — за потроха хватает меня тоска и растет, растет, какого хрена я вернулся сюда, черт подери, какого хрена сюда я вернулся?