Владимир Очеретный - Незадолго до ностальгии

Марк молчал.

— Короче, может, и жаль, что меня к тебе не подослали, — продолжал Киш, — потому что тогда у нас было бы больше информации. Но, чего не было, того не было. Интересней другое, Марк: интересней посмотреть — а могло ли такое быть, чтобы они к тебе кого подослали? Зачем им это? Ведь при желании они могли сделать так, чтобы ты вообще не помнил, кто ты такой.

— Или отправить в страну теней, — негромко уронил Марк.

— Или это, — неохотно согласился Киш.

— Так ведь одно другому не мешает. Иногда убирать человека сразу не комильфо. Это будет прямым подтверждением того, что он обладал опасной информацией. Поэтому лучше вначале локализовать проблему, выждать, и потом уже устроить настоящую зачистку.

— Может, и так, — кивнул Киш, — а может, и не так. В мире полно конспирологов, уверенных, что они-то знают, кто на самом деле управляет миром. И чем больше версий, тем для вершителей лучше. Если ты выскажешь ещё одну — пусть и наиболее приближённую к истинному положению дел — то что с того? Разве к твоей версии будет больше доверия, чем к другим? Тем более что о полноценном знании говорить не приходится — речь может идти только об осколке истинной информации, остальное будет не более чем произвольной реконструкцией. А вершители мира, как мне представляется, потому и вершители мира, что не только обладают самыми большими ресурсами для отправки в страну теней, но и как никто умеют обращать минусы в плюсы, выдавать чёрное за белое и наоборот. Так что убирать тебя только за то, что ты узнал, кто они, просто нелогично. И если они могут опасаться того, что на их инкогнито прольётся свет, то гораздо практичней посмотреть, с кем ты в дальнейшем станешь общаться, кто тобой интересуется и так далее. И, наконец, Марк, положа руку на сердце: можешь ли ты утверждать, что самое опасное в информации, которую ты узнал, — это персоналии? Может, ты знал ещё что-то — например, алгоритм принимаемых решений или алгоритм смены алгоритмов, или ещё что-то, о чём теперь можно только догадываться? Даже если дело действительно в конкретности персон, всегда остаётся сомнение и подозрение, что было ещё что-то важное. И вот в этом состоянии, в этих сомнениях, разве ты так для них опасен, что им непременно нужно тебя убрать — даже по прихоти? Для вершителей это слишком мелочно. Так что, Толяныч, я уверен: всё у тебя будет хорошо. Не знаю, как это устроится, но ты будешь счастлив. Твоя натура остаётся при тебе: ты обязательно будешь счастлив.

Марк сидел, сложив руки на груди и слегка склонив голову набок. Казалось, он не столько внимает словам Киша, сколько как-то по-особенному сквозь тёмные стекла рассматривает его лицо — словно внезапно разглядел то, чего раньше не замечал.

— Что? — спросил Киш, немного смутившись. — Я несу ересь?

— А ты сам… не того? — лицо Толяныча неприятно заулыбалось. — Не из «грустных»? А, Киш?

— Я?! — поразился Киш. — Почему ты так подумал?

— Ты такой оптимист! Столько аргументов нашёл в пользу светлого будущего! А главное, Киш, главное: какой изящный ход! Прислать «грустного»!

Марк хрипловато засмеялся. В его словах и в смехе было что-то бледно-устрашающее и холодное, от чего Киша осыпало иголками. Возможно, с точки зрения дружбы было бы правильно признаться Толянычу, что да, он тоже вот-вот станет ментально небезупречным, но почему-то Киша охватило суеверное предчувствие, что этим признанием он приблизится к дементализации.

— Мимо, Марк, мимо, — он не смог удержаться от кривой улыбки, возможно, немного снобистской, но сейчас он защищался.

— Брось, Киш, колись, не стесняйся! — весело настаивал Толяныч. — Мы были друзьями, теперь будем братьями!

Киш решительно покачал головой:

— Зарекаться нельзя, но пока Бог миловал. Хотя согласен: это был бы изящный ход. И, наверное, если бы я хотел у тебя что-то такое выведать, то мне бы и стоило сразу сказать: не переживай, Марк, я тоже. Но я уже сказал, что меня никто к тебе специально не подсылал. Ты, конечно, по-прежнему можешь думать иначе. Может быть, это даже правильно: установка на бдительность лучше, чем установка на беспечность. Но иногда дерево означает просто дерево и ничего больше, без всяких скрытых смыслов и метафор. А ещё подумай вот о чём: если ты даже про меня не можешь точно сказать, «грустный» я или нет, подослали ли меня некие специальные люди, или я сам с подачи Шедевра пришёл, то что такого опасного ты можешь сказать про вершителей мира? Ты же сам множишь картины мира: если я «грустный» и меня подослали, — это одно видение, если я пришёл сам — то это совсем другое. Это разные миры: жизнь в одном течёт совсем не так, как в другом, с разными подводными и вытекающими. Разве нет?