Алексей Никитин - Истеми

— Еще бы, — согласился я. — А быстро ты собрал информацию.

— С ними все просто. Люди системы. С остальными — сложнее.

— А Синевусов?..

— Что Синевусов? Ты же его только что видел.

— Чем он теперь занимается?

— Не знаю, — пожал плечами Курочкин. — Спроси у него.

— Не знаешь? — не поверил я.

— Ну, по мелочам что-то. Он ведь тоже пенсионер. Что ж ты хочешь — двадцать лет прошло.

— Но из безопасности он ушел давно. Лет десять уже, не меньше? — переспросил я.

— Да… Была там какая-то история. А тебе откуда известно?

— Неважно, — отомстил я Курочкину за его «не знаю». Курочкин шевельнул бровями и скорчил безразличную рожу, но было видно, что это ему не понравилось. Не понравилось и то, что мне известны какие-то подробности биографии Синевусова, и то, что я не говорю, откуда я их знаю. На самом-то деле, ну о чем я мог ему рассказать? Как решил когда-то выпить чаю с булочками? Смешно.

Разделавшись на следующий день с Малкиным и отвоевав две недели свободы, я договорился встретиться с Синевусовым. Две недели — большой срок. За это время можно встретиться с Мишкой Рейнгартеном и Канюкой, узнать все, чего мы еще не знаем о Коростышевском, и снова убедиться, что никто из нас ни к ультиматуму, ни к пропавшим деньгам отношения не имеет.

— Достоевское местечко, — я кивнул в сторону зала. Ничего достоевского в нем не было, обыкновенный ганделык, в меру грязный и не в меру прокуренный. Прибежище местной пьяни и торговцев с Житнего рынка.

Синевусов оглядел зал, задержав ненадолго взгляд на компании молодежи, видимо студентов, и пожал плечами: «Не люблю Достоевского».

Я промолчал, дав ему время разгрызть один за другим пару орешков и отхлебнуть пива.

— Достоевский слабак. Слабак и трус, — продолжил, наконец, Синевусов. — Гениальный трус. Он открывал такие темы, такие глубины, что дух захватывало. И что же дальше? Ничего. Осторожно обходил их стороной. По краю, по краю, тихо-тихо, чтобы, не дай Бог, не оступиться.

— Например?

— Смердяков тебе не пример? Ну, скажи, где это видано, чтоб смердяковы вешались? Вешаются карамазовы, а смердяковы живут долго и счастливо. Потому что правила, по которым существует наш мир, написаны и утверждены смердяковыми. Это карамазовым в нём тесно и душно, а смердяковым комфортно. Ты помнишь, как он сделал Ивана и подставил Дмитрия? Мастерски! Мастерски! И чтобы такой человек из-за какой-то ерунды в петлю полез?

— Ну, не совсем ерунды…

— Для всех! Для всех кроме него — не ерунды. Но ему, и вправду, все позволено, вот в чем соль! — Синевусов внимательно и жестко посмотрел мне в глаза. — Не понимаешь?

— Кто же ему позволил? — поежился я под его взглядом.

— Не понимаешь… — Его взгляд стал мягче, морщины сперва разгладились, а потом сложились в улыбку. Спокойную и ясную. — Он себе все позволил сам. Он для себя высший авторитет. Других нет. Понимаешь? А Достоевский его взял и повесил. И почему? — вдруг оглушительно расхохотался Синевусов. — Потому что какой-то Иван Карамазов отказался от своих слов? Да что слова?! Слова — ветер, дунул и пропал. И чтобы Смердяков из-за этого повесился, жизнь отдал. Да он рубля рваного просто так не отдаст, а тут… Какой же он психолог после этого, твой Достоевский, какой он?.. — Не закончив, Синевусов презрительно махнул рукой в пространство и потянулся к пиву. — Слабак…

Он говорил уверенно и твердо, и я видел, что все сказанное давно и основательно им продумано. В его словах была правда, но правда нашего времени, не верящего никому и ни во что. Хотя, кто сказал, что время Достоевского было другим?

— Смотри, — вдруг шепотом сказал мне Синевусов, отставил пиво и указал глазами в сторону студентов.

Студенты сидели большой компаний, сдвинув два стола. Пили они, по большей части, пиво и что-то негромко обсуждали. Со временем, как это часто бывает, общий разговор у них расклеился, а компания разбилась на несколько небольших групп по интересам. И все это не стоило бы внимания, когда бы не крутился при них невысокий и суетливый человек с внешностью стареющего Мефистофеля. В нем с полувзгляда узнавался иностранец. Мефистофель подсаживался то к одной группе студентов, то к другой, постоянно с кем-то заговаривал, что-то спрашивал и тут же делал быстрые пометки в блокноте.

— Видел? — так же шепотом спросил Синевусов. — Их тут сотни. Я одно время при фонде Сороса состоял. Насмотрелся.

— Подожди, — не понял я. — Ты о чем?

— О шпионе. Давно не встречал таких колоритных экземпляров. Посмотри, будто с плаката сошел.