Мачей Малицкий - Всё есть

— Мое поцтение, Мацек. Найдется два злотых?

— Привет, Янек. Найдется.

— Спасибо. Хоросо выглядис. Молоко пьёс?

— Да.

— Старускино?

— Да.

— Заметно. Огонек найдется?

— Куришь?

— Бросил, но снова нацал. Пока, Мацек. Красивые носки.

— Пока. Знаю.

[Стало жарко. Снял свитер и повязал вокруг пояса. Возле школы его обогнал Мисек. Брат Дзидека. Жил в первой деревне. Быстро ехал на старом велосипеде. Рядом бежал черный кудлатый пес. (Мисека всегда сопровождала собака, иногда две.) В какой-то момент, не снижая скорости, Мисек снял с правой нога белую теннисную туфлю и вытряхнул из нее на асфальт камушек. Он был без рубашки. В одних только красных шортах.

Старушка жила за школой. Деревянный домик, овин, миниатюрное пастбище, журавль, конный привод, две коровы, куры, петух. Девяносто лет, живет одна. Дочь Агата погибла в Гималаях. Муж затерялся где-то в мире. В окрестностях славились ее молоко, масло и яйца, славу эту она подкрепляла своим авторитетом и опытом. В прошлом году он спроектировал для нее печатку. С тех пор на каждом яйце, каждом сверточке с маслом, каждой бутылке молока стоял красный знак — ледоруб, скрещенный с головой петуха. Под рисунком Старушка каллиграфическим почерком старательно выписывала дату и час. Продавала только своим. Упорно отказывала слоуфудовцам из города, которые, прослышав о потрясающем качестве молочных продуктов, предлагали бешеные деньги и неограниченный сбыт.

Издали увидел Вальдека и Огородника. Огородник стоял на тротуаре и голосовал машинам. Вальдек был без рубашки, а Огородник в коричневом свитере. Когда подошел поближе, оказалось, что Огородник прислонился к столбику от дорожного знака, отчего издали казалось, будто он стоит с вытянутой рукой и голосует. Тоже без рубашки. Очень загорелый. Потому и почудилось, что без рубашки. Подумал: в коричневом свитере. Вальдек совсем не загорел, и белизна тела подчеркивала обильную татуировку и полковничьи погоны на плечах. Оба пили пиво. Жарища. За спиной у них, перед хозяйством Огородника, на деревянных ящиках из-под фруктов стояло десятка полтора лукошек с клубникой и вишнями. Рядом белели картонки с малиной. Когда здоровались, мимо пробежал Затопек. Притормозил, козырнул, прибавил шагу и понесся в сторону железнодорожной станции.

Лысая сидела на лавочке у забора. На коленях сверкал серебряный дискмен. Красиво играл на солнце в сочетании с красными брюками и желтой майкой.]

— Зачем? — спросил с удивлением, указывая на блестящую коробочку.

— Это Старушке. Кстати. Я оставила в корзинке диск?

— Да. Что на нем?

— Знакомый установил очень чувствительные микрофоны, направленные на массив К 2. Записывал без перерыва. Несколько сот часов. Потом в студии убрал все звуки, которые сумел определить, — знал их происхождение, источники.

— Что осталось?

— Тайны. Загадки. Красивые носки. Пошли?

— Да.

[У нее были короткие дреды. Шел за ней. С порога сорвалась собака. Подбежала, виляя хвостом. Вошли в дом. Старушка лежала на кровати у окна. В ногах две кошки. Читала газету. Сняла очки.]

— Лысая и Мачек. Здравствуйте. Опоясывающий лишай. Обширный. Начинается под правой грудью. Ха, ха, грудью. Кончается на спине. Около позвоночника. Больно. Всё есть. Капли, мази, аэрозоли, антибиотики. Всё. Вон, смотрите. Всё стоит. — Указала на низенький столик у кровати. — Что это?

— Дискмен. Хотим, чтобы ты кое-что послушала. Утром я забыла. Мачек сейчас принесет тебе диск.

— Знаю. У спасателей есть такой. Я видела. С наушниками. У меня тушь кончается. Мачек.

— Уже иду. Диск и тушь. Что-нибудь еще?

— Пиво. Нет. Антибиотик. Масла не будет. Молока надоит Янек. Он заходил. Яйца будут. Сами сносятся. Больше ничего. Лысая. Постой, нет, не уходи. Останься. А ты иди. И возвращайся. Красивые носки. Подожди. Подождешь?

— Подожду, — уже в дверях услыхал ответ.

[Дома увидел на экране монитора мигающее оповещение: пришло письмо, пришло письмо, пришло письмо. Кликнул. От Анджея.]

Посылаю фрагмент «Системы» (должен тебя заинтересовать):

[…] Сегодня ты в своих странствиях вернулся к исходной точке. Отбросив концепцию единства ради множественности опыта, земного и духовного, а, по сути, ради плюрализма различных биографий, с удовольствием тобой проживаемых пока время шло в ином, незыблемом темпе, ты постепенно осознал, что самой разнородности опыта грозит опасность, и причина тут в ее собственной внутренней природе, поскольку разнообразие предполагает параллельность, а все твои крайне индивидуалистские способы мышления и поведения по существу были направлены в одну сторону, постоянно угрожая объединиться в однополосном движении к невидимой цели: конкретной разнородности. Ибо подобно тому, как самые разные люди, едва придя на свет, воображают, что сильно друг от друга отличаются, хотя в принципе одинаковы, так и все эти понятия возникли в одном уме, составив обычные черты отдельного организма — тебя или, возможно, твоего желания отличаться от остальных. Стало быть, теперь, во избежание гибели, надо воскресить идею единства, только по возможности на более высоком уровне, чтобы сходства между твоими разными жизнями нивелировались, а различия остались, только под эгидой единичности и особости, дабы всякое различие могло послужить образцом для всех прочих, безусловно оставаясь собою, чем-то индивидуальным и ни на что не похожим. Что приводит нас к тебе и к сцене в маленьком ресторанчике. Ты все время там, в вышине как полярная звезда, распростерт надо мной как небесный свод; твоя неповторимость стала общей принадлежностью, а это означает, что различные твои черты и особые приметы слились словно бы в тучу защитного слоя, все аберрации которого являются функцией цельности и который устанавливает произвольную, но нерушимую границу между новым, неформальным, едва ли не случайным образом жизни, который дан мне уже навечно, и монолитными устоями мира, существующего затем, чтобы оставить его за дверью. Ибо сотворен был однажды, раз и навсегда. Ошибкой было бы оглядываться назад, но, к счастью, мы так сконструированы, что подобный импульс никогда в нас не проснется. Мы оба живы и свободны. […]