Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку

С помощью нескольких таблеток алказельцер мы вернулись к съемкам фильма. Слегка смущенные, мы изо всех сил старались показать себя в самом выигрышном свете. Но когда люди ненавидят друг друга, один из них всегда перетянет на себя одеяло, поэтому невозможно, чтобы оба соперника одновременно показали себя в самом выигрышном свете. (Чтобы понять эту мысль, которая мне кажется несколько усложненной, достаточно представить себе солнце и луну; а чтобы понять глубину этого сравнения, нужно вообразить, что луне хочется сверкать, как солнце.) Таким образом, наша борьба приобретала космический характер. Наши тела, покатившись по полу, произвели большой взрыв. Сначала мы налетели на буфет у левой стены, потом ударились о правую стену, где нас не поджидал ни один из предметов меблировки; чтобы прекратить это движение, нужно было перестать быть телом, принимающим на себя удары, но, поскольку женщины наделены беспрецедентным даром точного планирования, все удары достались мне. К счастью, на пол упала китайская лампа, уже годами намертво закрепленная на буфете, и разбилась на мелкие кусочки. Жуткий грохот. Я сказал «к счастью», ибо привязанность Терезы к этой лампе заставила ее срочно прекратить свое мероприятие по превращению меня в один сплошной синяк.

Стоит только эффектно разбить лампу, как у любого соседа мгновенно просыпается дремавшее доселе желание устроить скандал. Беспокойство порождено конечным результатом под названием «мелкие кусочки». Никто и с места не тронется, если вам разобьют физиономию, глухой шум не привлечет всеобщего внимания. Переполох вызывают резкие звуки. Мы переполошили часть пятого этажа и большинство жильцов третьего. Я на всякий случай успокоил всех, если вдруг кто то из них начнет волноваться. Конрад, которого больше заинтересовало появление вереницы соседей, чем сам шум, подошел ко мне; но я тут же велел ему идти в свою комнату, главное — чтобы он не порезал себе ноги на этом полном опасностей полу. Наконец, когда волнение понемногу улеглось, я подумал, что один из поляков возьмет на себя инициативу по уборке; они были ответственны за весь этот бедлам, ведь мы катались по полу из любви к искусству. Но, увы, они предались размышлениям. Оставалась одна надежда на Мартинеса. Однако уже прошло полчаса, с тех пор как началась драка, а усы так и не появились. Я ни секунды не сомневался, что он воспользуется этим предлогом, чтобы зайти ко мне По правде сказать, он оказался хитрее, чем я предполагал. Вместо того чтобы предаваться возмущению, вызванному непреднамеренным падением одного из принадлежавших нам предметов, он предпочел разрядить обстановку, спокойно поджидая, пока придет его час. Он был наделен простодушием терпеливых.

— Мне показалось, что я слышал шум… я только зашел посмотреть, все ли в порядке… я это говорю, потому что знаю такие случаи, достаточно, чтобы упала лампа, а вы, проходя, можете порезать себе ногу… такое случилось с моим дядей Эдуардо, это не выдумки.

Ладно, я впустил его. Мартинес мог безостановочно чесать языком, обсуждая сомнительные родственные связи, и довести своего собеседника до полуобморочного состояния. Казалось, он так счастлив, что у него появился повод зайти, что, на мой взгляд, был в состоянии посвятить себя уборке осколков. У него будет привилегия по выметанию этих осколков. Как и всякий раз при своем появлении, он обвел глазами комнату в поисках Конрада, но замер, увидев польских журналистов. Невероятно. Глядя на этих неизвестных у меня в гостиной, он как то весь съежился, как купленный по дешевке воздушный шарик, из которого медленно выходит воздух (у робких нет резиновых заплаток). Непонятно, как ему удавалось собирать стадионы, как он утверждает, если он тут же испарился при виде маленькой безобидной камеры. Ах да, я не успел его предупредить. Мартинес стремглав помчался к себе. Я решил, что у него аллергия на поляков, и определил свой диагноз: острый полонит.

Все это выглядело достаточно неразумно. Все это напоминало большой розыгрыш. Периодами ко мне возвращалась ясность ума (это несомненно). Моя жизнь сводилась к яростной борьбе за простодушного чудака, а на все прочее: былые слабости, надежды, связанные с Терезой, семейную жизнь — я смотрел как бы с высоты птичьего полета. Забавные эпизоды, и только. Я выбрал для себя безграничную любовь, вернее, эта любовь выбрала меня; иначе все было бы слишком просто. Привязанность не выбираешь. Это последнее изречение — скорее из области клише, нежели проявление трезвости ума. Вот одно из моих любимых слов — клише. Я постепенно осознавал себя как клише ситуации, в своем роде исключительной. Нас снимали для фильма, на нас показывали пальцем, но, однако, изнутри моя жизнь казалась мне до прозрачного ясной: подлежащее, сказуемое и время от времени — дополнение. В этом заключалась любовь. Исходя из этой любви нужно было что то предпринимать. Однако я оставлял эту мою любовь часами сидеть у себя в комнате. Мне казалось, что я превратился в раба этой навязчивой идеи о моей любви к Конраду. Что то расплывчатое, размывающее суть, но при этом удивительно прекрасное. Прекрасное, ибо наполненное смыслом. Словно я боролся с пустотой или старался походить на отца. Разумеется, за все эти годы не произошло ничего особенного, что могло бы спровоцировать эту ситуацию. Возбуждение — следствие полного отсутствия предшествующих ему обстоятельств.