Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

Тут как раз недалеко церковь доминиканцев на Глентуорт-стрит.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил — прошло две недели с моей последней исповеди. — Я перечисляю ему свои обычные грехи, а потом говорю, что украл рыбу с картошкой у пьяницы.

— Зачем ты это сделал, дитя мое?

— Я был голоден, святой отец.

— А почему ты был голоден?

— У меня в животе пусто было, святой отец.

Он ничего не говорит, и хоть в исповедальне темно, я знаю, что он качает головой.

— Дитя мое, но отчего же ты не пошел домой и не попросил у матери чего-нибудь поесть?

— Она послала меня искать папу в пивных, святой отец, а я не мог его найти, а у нас в доме ни крошки нет, потому что он сидит где-то и пропивает пять фунтов, которые дедушка прислал с Севера в подарок новорожденному братику, а мама сидит у огня и ужасно сердится, что я папу найти не могу.

Священник молчит, и я начинаю думать, что он уснул. Потом он говорит:

— Дитя мое, сижу я здесь, грехи бедняков выслушиваю, епитимью на них накладываю, дарую прощение, а должен бы стоять на коленях, омывать им ноги. Понимаешь, дитя мое?

Я отвечаю, что да, но вообще-то не очень.

— Ступай домой, дитя. Помолись за меня.

— А наказания не будет, святой отец?

— Нет, дитя мое.

— Но я же украл рыбу с картошкой, я обречен вечно страдать.

— Грех твой отпущен, дитя мое. Ступай. Помолись за меня. — Он благословляет меня на латыни, и бормочет что-то на английском себе под нос, и я понять не могу, что с ним такое сделалось.

Вот бы найти папу, я бы тогда сказал маме:

— Нашел! И у него еще три фунта осталось.

Голод меня теперь не мучает, и я могу пройти по одной стороне О’Коннелл-стрит, а вернуться по другой и заглянуть во все пабы. А вот и папа сидит в «Глисонз», мимо никак не пройдешь, потому что он горланит свою песню:

Сердце готово выпрыгнуть из груди, и я не знаю, что делать, потому что ужасно зол, как и мама, и мне хочется вбежать в паб, пнуть папу по ноге со всей силы и убежать, но я не могу — я помню, как по утрам мы сидели у огня и папа рассказывал мне про Кухулина и Де Валера и Рузвельта, и пусть даже он сейчас сидит в пабе и пропивает Альфины деньги, но взгляд у него такой же, какой был у Оливера, когда тот искал и не находил Юджина. Нет, лучше я вернусь домой и скажу маме, что не нашел папу.

Мама лежит в постели с малышом. Мэйлахи и Майкл спят в «Италии». Смысла что-то говорить маме нет, все равно пабы скоро закроются, и папа вернется, будет горланить песни и предлагать нам пенни, если поклянемся умереть за Ирландию, но на этот раз все по-другому: пропивать пособие или получку плохо, но тот, кто пропивает деньги, предназначенные для новорожденного, окончательно переходит все границы, как говорит мама.

Мне десять лет, и скоро мне предстоит пройти конфирмацию в церкви Святого Иосифа. Мистер О’Ди вовсю готовит нас к этому событию. Нам полагается знать все про Освящающую Благодать и великую цену, которую Иисус заплатил за наше искупление. Возведя глаза к небу, мистер О’Ди сообщает нам, что конфирмация — есть окончательное соединение с Церковью и обретение благодатных даров Святого Духа: премудрости разума, совета, крепости, в е дения, благочестия, страха Божия. Святые отцы и учителя говорят, что после конфирмации мы станем истинными воинами церкви, и если нас задумают завоевать протестанты, магометане или еще какие язычники, мы с полным правом сможем умереть и стать мучениками. Опять умирать. Ну и как мне отдавать жизнь за веру, если я уже поклялся умереть за Ирландию?

— Ты что, спятил? — говорит Майки Моллой. — Умирать за веру? Болтовня это все, так, чтоб припугнуть. И про Ирландию тоже. Никто ни за что умирать не собирается. Все, кому надо было, поумирали уже. Я так не стал бы умирать за веру или за Ирландию. Ну вот за мать разве, а за все остальное — ни-ни.

Майки знает все. Ему скоро четырнадцать. У него бывают припадки и видения.

Взрослые твердят нам, что умереть за веру — это честь и почет, только мы пока к этому не готовы, потому что конфирмация — это вроде первого причастия, после нее тоже бывает сбор даров, когда ходишь по домам и тебе дают пироги, конфеты и деньги.

Из-за этого-то мы и влипли в историю с Питером Дули. Мы зовем его Квазимодо, потому что у него горб на спине, как у актера-горбуна из фильма «Нотр-Дам», которого на самом деле зовут Чарльз Лоутон.