Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

Тетя Эгги идет в паб за кучером. Тот приходит, закрывает гроб и привинчивает крышку.

— Пойдемте, кто на кладбище поедет, — зовет он и уносит гроб в повозку.

В ней хватает места только маме, папе и нам с Мэйлахи.

— Вы поезжайте, а мы тут вас подождем, — говорит бабушка.

Я не знаю, почему нам нельзя оставить дома Юджина. Не знаю, зачем его увозит этот человек, который ставил пинту на белый гроб. И почему увезли Маргарет и Оливера. Как ужасно, что мою сестричку и братиков положили в ящик, и никого даже спросить нельзя, почему так.

Лошадь, цокая копытами, повезла нас по улицам Лимерика.

— А Оливера мы увидим? — спросил Мэйлахи.

— Нет, — ответил папа. — Оливер в раю, и не спрашивай, где это, не знаю я.

— Рай — это там, где Оливеру, Юджину и Маргарет весело и тепло, и когда-нибудь мы с ними встретимся, — сказала мама.

— А лошадь кучу сделала и на улице воняло, — сообщил Мэйлахи, и мама с папой невольно улыбнулись.

На кладбище кучер слезает с козел и открывает нам дверцу.

— Давайте гроб. До могилы донесу. — Он хватается за гроб и оступается.

— Нет уж, не понесешь ты моего ребенка в таком состоянии, — негодует мама. Она поворачивается к папе: — Ты неси.

— Да делайте что хотите. Что хотите, черт побери, — говорит кучер и забирается на свое место.

Уже темнеет, гроб у папы в руках кажется совсем белым. Мама берет нас за руки, и мы идем за папой по тропинке между могилами. Галки на деревьях притихли — день почти закончился, а завтра им рано просыпаться и кормить птенцов.

У могилы ждут двое мужчин.

— Поздненько вы, — говорит один. — Ладно, копать мало, а то мы б ушли уже. — Он спускается в яму и говорит: — Гроб давайте.

Папа подает ему гроб.

Копальщик присыпает гроб соломой и травой, потом вылезает из ямы, и его приятель начинает забрасывать гроб землей.

— Господи, Господи, — рыдает мама.

На дереве кричит галка. Жалко, у меня нет камня, а то я бы ее прибил. Могильщики забрасывают землей яму, вытирают пот со лба и стоят, будто ждут чего-то.

— Э-э, горло бы промочить чуток, — произносит наконец один.

— Да-да, — отвечает папа и дает им денег.

— Соболезнуем, — бросают они и уходят.

Мы идем обратно к воротам, но повозки там нет. Папа уходит в темноту, потом возвращается и качает головой.

— Чертов забудлыга, этот кучер, прости Господи, — сердится мама.

Домой с кладбища идти далеко.

— Детям поесть нужно, — говорит мама папе. — От денег, что тебе утром дали, должно что-то остаться. Про пивнушку на сегодня можешь забыть. Сводим детей в «Нотонс», пусть рыбы с картошкой поедят да лимонаду выпьют, не каждый день они брата хоронят.

Рыба и картошка с уксусом и солью вкуснейшие, а от лимонада пощипывает в горле.

Дома у нас уже никого нет. На столе стоят пустые бутылки, огонь в камине потух. Папа зажигает керосиновую лампу, и теперь видно примятое место на подушке, где лежала голова Юджина. Кажется, что вот-вот послышится его голос, а потом и он сам протопает через комнату, заберется на постель и будет высматривать в окно Оливера.

Папа говорит, ему надо пройтись.

— Нет, — отвечает мама. — Знаю, куда ты собрался. Последние гроши пропить хочешь?

— Ладно, — сдается папа.

Он разводит огонь, мама заваривает чай, а потом мы все ложимся спать. Мы с Мэйлахи возвращаемся в кровать, на которой умер Юджин. Я надеюсь, ему не холодно там, в белом гробу на кладбище, хотя и знаю, что на кладбище его больше нет — туда прилетели ангелы, открыли гроб, и теперь Юджин далеко от реки Шаннон с ее убийственной сыростью, он на небесах вместе с Оливером и Маргарет, и там у них вдоволь рыбы и картошки и ирисок, и никакие злые тети их не донимают, а папы с биржи сразу идут домой и не надо искать их в пабах.

Мама заявляет, что больше ни минуты не останется на Хартстондж-стрит. Ей тут день и ночь мерещится Юджин: то будто бы он забирается на кровать и высматривает Оливера на улице, то будто Оливер гуляет на улице и они с Юджином лепечут что-то друг другу через окно. Нет, для нее, конечно, утешение знать, что они теперь могут поболтать друг с другом, но она не выдержит, если будет видеть и слышать их всю оставшуюся жизнь. Переезжать жалко, потому что тут школа Лими, но если не переехать, то мама скоро сойдет с ума и попадет в лечебницу.

Мы переезжаем в переулок Роден-лейн, что на Барачном холме. На одной стороне переулка шесть домов, на другой — один. В каждом по две комнаты наверху и внизу. Наш — самый дальний. Рядом сарайчик, уборная и конюшня.