Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Во, ты погляди! — запоздало спохватился дед. — Патроны-то мы все расхлопали?

— Все, — ответил Ачо.

А серая спина зайца постепенно сливалась со вспаханной землей и наконец исчезла, будто ее и не бывало…

Перевод В. Ерунова.

Мы с ним сидим во дворе казармы на зеленой скамейке перед фонтаном. Вы, наверное, видели такие фонтаны: большая бетонная чаша, дно покрыто илом, посередине заржавевшая труба, из которой вода то булькает, то слезится тоненькой струйкой. Вытоптанная клумба вокруг фонтана огорожена косо уложенными в землю кирпичами. Какой-то шутник из офицеров назвал этот кирпичный шедевр с зазубринами «солдатским плиссе».

Осень наступила, но это не ощущается: солнце светит еще по-летнему ярко и до холодов пока далеко. На учебном плацу и спортплощадках сейчас ни души; солдат не видно, но голоса слышны где-то рядом. И даже тогда, когда они умолкают, в прозрачном воздухе звучит их звонкое эхо.

Майор Ахтаров недавно приехал с границы, полон впечатлений от поездки, и ему кажется, что он все еще в пути. До сих пор у него перед глазами ружейные и пулеметные стволы, пыльные полигоны с траншеями, вырытыми в окаменевшей от засухи земле. За окнами зеленого газика серо-ржавыми полосками проносятся то распаханная стерня, то маленькие виноградники. Майор проезжал мимо быстро, не останавливаясь, но в памяти его они запечатлелись.

У того, кто дружен с землей и людьми, в глазах всегда земля и люди. Это ощущаешь сразу — по какому-то простому жесту, улыбке, блеснувшей искорке во взгляде…

Да, дружище Ахтаров, лучше бы я с тобой не встречался. Теперь не сидел бы молча, сосредоточенно глядя на облупившуюся штукатурку казарменного фонтана, и не задавал бы себе вопросы о потрескавшейся штукатурке во мне самом. Не старался бы отвлечься от дум, тщательно рассматривая «солдатское плиссе», это зубчатое колесо из кирпичей, какое я когда-то и сам выкладывал. И не в чем было бы упрекать себя… Я же невольно испытываю какую-то вину перед тобой, потому что ты, разъезжая по приграничным районам, месяцами не видишь семью, детей, а я каждый вечер могу радоваться безмятежному сну своих ребят. Ты строишь дороги для нашей армии, острый гравий похрустывает под подошвами твоих износившихся сапог, а я наслаждаюсь симфонической музыкой и доволен тем, что могу порассуждать о Рахманинове. Надвигающиеся дожди будут хлестать по твоему намокшему плащу, ты изо всех сил будешь стараться перекричать ветер, чтобы тебя мог услыхать какой-нибудь еле видный в сырой туманной дали солдат, а я спокойно буду смотреть из окна своей квартиры, как оголяются ветки каштанов на софийских улицах, и размышлять о жизни…

Тебе-то и в голову не придет упрекать меня в чем-нибудь, но я сам должен сделать это. Иначе разговор наш будет фальшивым и недостаточно честным. Командир дивизии предупредил меня, что ты неразговорчив. Конечно, он хороший командир и знает своих людей, но сейчас я не могу с ним согласиться. Потому что разговор у нас с тобой состоялся — интересный, откровенный разговор. Если бы это было не так, то откуда бы я мог узнать, что ты испытываешь невольный страх перед днем, когда придется навсегда расстаться с армией? Многим такая исповедь покажется странной, кое-кто, возможно, даже улыбнется снисходительно. Ну и пусть! Ты солдат, а у солдата должен быть противник…

Человек на земле — гость. Гость он и в армии, куда приходит, чтобы выполнить свой священный долг перед Родиной, только это почему-то не всем ясно. Ты, конечно, лишь один из многих, кто отдает этот долг всю жизнь, и я прекрасно понимаю, что твое имя не выбьют на мраморной доске у входа в какое-нибудь массивное здание с гранитными колоннами и будкой часового. Но у меня ты вызываешь глубочайшее уважение уже тем, что когда-нибудь будешь скучать по нелегкой армейской жизни. И если через много лет, вспоминая о прошлом, ты захочешь проверить, сохранил ли в душе способность к самоотречению молодых лет, я уверен: ты останешься собой доволен.

Я смотрю на тебя: прямые брови, упрямый подбородок, серьезные глаза, в которых таятся подчас иллюзии, но никогда — ложь…

Да-а, хорошо ты врезал тому писаке с золотым пером, когда он заныл, что нынче, мол, героики уже нет. И у тебя было на это право, ты многое мог бы ему рассказать. Но ведь ты не рассказал ему о рядовом Йордане Манолове, пижончике со «спортивной фигурой», из которого ты сделал настоящего солдата. Этот смазливый мальчик не скрывал своего пренебрежения к солдатам — и даже к самому себе в этом качестве. Но ты, командир, как всегда, проявил выдержку и терпение. Твоя честь тебе слишком дорога, чтобы защищать ее властью воинского устава. К тому же ты подумал: а вдруг в пренебрежении новичка есть и крупица силы? На это ты и сделал ставку.