Мартин Эмис - Беременная вдова

— Это почему же?

— Хочу иметь доказательство того, что я белая… Это не плохое отношение, не предубеждение, ничего такого. И разумеется, я предана Йорку. Но когда у меня начнется с новым парнем, вдруг мне захочется доказать, что я белая. Я очень сильно загораю — вот увидишь.

— Ты уже очень загорела. — Он закинул ногу на ногу. Они беседовали о степенях выставления тела напоказ, Глория же была симпатичная, возможно, очень симпатичная. Но она была в парандже («покрывало, завеса»), в затемнении и сексуальной энергии не источала. Никакой. Он сказал: — Не понимаю. Глория, ты же всегда сможешь доказать, что ты белая, если только не будешь загорать голышом.

— Да, но вдруг мне захочется это доказать до того. Ну, понимаешь. На более ранней стадии.

Полчаса они молча читали.

— Это вульгарно, — произнесла она. — Просто вульгарно. И вообще, кто им велел?

К половине десятого он сидел на западной террасе, на двухместном диванчике, в компании мимолетных светляков (похожих на недокуренные сигареты, отшвыриваемые в сторону) и в довольно пьяном — по его понятиям — виде читал «Мэнсфилдский парк». Не исключено, решил он, что легчайший путь в обиталище рептилий сопряжен с неким количеством лекарств. Накачать Шехерезаду он не мог — однако себя мог привести в беспорядок и анестезировать. Возможно, два полных стакана вина приведут к тому, что ему вновь откроется его славное рептильное прошлое… Какое-то время назад Уна отнесла к себе в апартаменты сэндвич; Глория же Бьютимэн, одетая в байковый коричневый халат, молча поковырялась в миске с зеленым салатом, стоя у кухонной раковины.

Художественная литература — дело кухонное, думалось ему. К такому выводу он постепенно приходил. Социальный реализм — дело кухонное. Суть в том, что одни кухни стоят куда дороже других.

Он услышал скрежет гравия, а затем недовольное урчание джипа, услышал, как двери открываются, а затем закрываются снова одним глотком. Негромкий тенор Уиттэкера, громыхание камушков. Он продолжал читать. В этот момент казалось совершенно невероятным, чтобы Генри Кроуфорд выебал Фанни Прайс. Правда, до сих пор обычно попадалась одна ебля на книжку. По крайней мере, так он прокомментировал это в беседе с Лили: «одна ебля на книжку». Однако точнее было бы сказать, что в каждой книжке можно было услышать об одной ебле. С героинями это никогда не происходило. Героиням это не дозволялось, Фанни это не дозволялось. А наркотиков ни у кого не было…

Спустя десять минут, с лицом, выражающим недовольство, Кит шагал вниз по каменной лестнице. Ее сырые плитки опять распыляли холодный поздне-июньский пот. В коридоре он разглядел брошенные сумки с покупками, сиявшие недоступно-твердой дороговизной, белые, как лед. Он шагнул во двор, где прохлада, соединяясь с осязаемой росой, сгущалась в дымку. Победят ли эти кухонные страсти; победит ли социальный реализм? Он, в конце концов, К. в замке — ему следует быть готовым к переменам, к ошибкам в категориях и сдвигам жанров, к телам, превращенным в формы новые…

Перед ним, по ту сторону фонтана, на мгновение выросла фигура, похожая на большое, сложно устроенное животное с неравномерно распределенной массой, с множеством конечностей. И у него возникло мимолетное ощущение, будто оно кормится, или кормит, или передает пищу… То были Лили с Шехерезадой, застывшие в неподвижном, но спешном объятье. Они не целовались, ничего подобного. Они плакали. Он двинулся вперед. Тут Лили открыла глаза и снова закрыла их, ее подбородок дрогнул.

— О чем? — повторял он в темноте. — Ну хватит, Лили, ну это же… Да что такое случилось? Что?

Лили больше не проливала слез; она лишь каждые пару секунд издавала хрипы и стоны. Что такое могло случиться? Что за бедствия ожидали их в этой лавчонке с безделушками, в «Ритце»?

— Это было ужаснее всего.

Кит начинал приходить к заключению, что скорее всего произошел несчастный случай: весь мир, сведенный к тому, что происходит в свете фар, школьный автобус, скорый поезд… Он услышал глухое сглатывание, булькающее шмыганье, и Лили заговорила снова. Звук был тонкий, ходил кругами — голос маленькой девочки, беспомощно обходящей по кругу свою горчайшую маету.

— А для Шехерезады еще гораздо страшнее, гораздо…

— Почему?

— Потому что это значит, что теперь она обязана.

— Обязана что?

— Выбора нет. Насчет Адриано все переменилось.

Он подождал.

Еще стон, еще одно тягучее, липкое шмыганье; потом она несчастным тоном произнесла: — Он мученик. Он родился в сорок пятом. Значит, она обязана.