Михаил Чулаки - У Пяти углов

— Ну, прямо такого — нет.

— А если сделать? Чтобы не только наши стены, но и наша нормальная жизнь. Полный реализм. Сейчас, я слышал, ценится симбиоз художественного с документальным — вот и получилась бы почти документалистика! Полная узнаваемость!

Вольт поставил себя в положение просителя и получил ответ с самой снисходительной улыбкой:

— Ну, так легко сценарии не переделываются. Это, знаете ли, мучительный процесс — написание сценария. Вынашивание и высиживание.

Как хотите. Но все-таки подумайте. Живой конфликт из жизни.

Вольт отошел. Ему было досадно. И чего полез? Тем более что сам он кино не переносит — и вдруг понадеялся, что киношники помогут. Вот и получил.

С удивлением он увидел, что Веринька в углу разговаривает с Хорунжим. Вольт ради нее высказывал заведующему лабораторией правду в глаза, а она мило беседует, словно ничего не случилось! Что говорит Хорунжий, не разобрать, но доносились отеческие интонации. Вот-вот обнимет Вериньку за плечи.

А на столе между тем произошла большая перемена: убрали недоеденные закуски и поставили сладкое. Явилось и желе, ради которого Красотка Инна все выгребала из морозильника.

Когда снова уселись, Хорунжий провозгласил: Ну а теперь по-нашему будем петь, по-простому!

И, не дожидаясь аккомпанемента, затянул басом: Наверх вы, товарищи, все по местам…

Это уже определенный градус — когда «Варяг». Тут уж слова — все! И вот сила искусства: ведь ничего такого не было, но «не думали, братцы, мы с вами вчера, что нынче умрем под волнами!» — и все уверены, что и вправду братцы добровольно ушли на дно! Не любит Вольт «Варяга», очень не любит! Кажется, он один и молчал средь шумного хора — но не случайно. А чтобы чем-то отвлечься, да и рот занять, Вольт ел и ел маленькой ложечкой то самое желе. Кстати, оно оказалось очень приятным — какого-то необычного терпкого вкуса.

После «Варяга» грянули «Из-за острова ка стрежень!..»— значит, уже дошли до порядочного градуса. Никогда Вольт не мог понять, в чем широта души, в чем здесь удаль, зачем выбрасывать за борт несчастную княжну, что за странный подарок Волге от донского казака?\ Когда-то он высказался об этом, но на него восстали дамы. «Тут нельзя анализировать, надо чувствовать», — сказала Красотка Инна, а Веринька добавила мечтательно: «Когда такая рука обнимет, потом все равно!» Может быть, ей тоже все равно, что ее выбрасывают из монографии, лишь бы нашлась мощная рука, обняла… (Мощная рука сейчас понимается совсем в другом смысле, но Веринька-то мечтает о естественной первобытной мощи…)

Хорунжий выпевал с полным удовольствием, перекрикивая хор:

словно сам чувствовал себя в этот миг удалым атаманом.

Вольт тогда после спора специально разузнал: ничего такого не было, клевета сплошная на Разина, но почему-то привилось, почему-то низкопробная стилизация конца прошлого века сделалась чуть ли не лучшим выражением широкой и загадочной славянской души, а уж народной песней стала точно! Почему такой плохой вкус у народа?!

— Вот так вот, мастер, за любовь! С любовью — хоть за борт. В надлежащую волну!

Крамер был совсем уж хорош — вот-вот рухнет лицом в желе.

И все-таки Вольту захотелось объяснить именно Крамеру, что ничего такого не было, неповинных княжон Разин за борт не выбрасывал, — но вдруг он с удивлением заметил в себе странную нечеткость мыслей. Такое. когда-то бывало с ним, когда он еще слегка вынизал иногда. Но сейчас-то он не пил! Переработался, что ли? Странно.

И сразу же пришла в голову идея, которую, как всегда, необходимо было срочно высказать. Правда, высказывалась ока как-то нечетко.

— А ты знаешь, почему люди набираются, надираются, балдеют? Короче, почему алкоголизм? Потому что не хотят быть в своем обычном пошлом состоянии, хотят необычного. Жаждут! Понимаешь, очень ценное стремление, может быть, врожденный инстинкт, ну вроде как инстинкт любопытства: тяга к необычному, стремление подняться над собой! Хороший инстинкт, но удовлетворяется порочным способом. Люди исказили полезный инстинкт. Но в основе — желание быть сильнее, умнее, инстинктивная тяга к антропомаксимологии! — Последнее слово, такое привычное, он выговорил с трудом. — Тяга к максимологии, а на деле получается наоборот: антропоминимология. Хоть такую науку открывай. Вряд ли Крамер сейчас оценил идею.

— За любовь, мастер, остальное — чешуя. Любовь-то и поднимает, или, как ты говоришь…