Цви Прейгерзон - Бремя имени

И Сема с Марусей укатили в Крым, а с севера пришло второе письмо. Можно ли было не взглянуть, что там было? А там было вот что: «Любимый, родной, дорогой, — и всякое такое. — Я о тебе мечтаю без тебя пусто и одиноко…» — Ой! — схватился я за сердце. Здорово это она его окручивает. Что же делать? Словом, этакое пылкое признание в любви, на целых три страницы. А в конце письма она делает приписку: «Спасибо, родной мой, за плащ! Если тебе не трудно, купи мне…» — словом, просит купить ей красные туфли на шпильках.

А через пару дней пришло еще одно письмо с севера, но оно уже было от Семиного друга Давида. Мы его, конечно, тоже немедленно вскрыли и, признаться, без особого угрызения совести. И хорошо сделали, потому что вот что интересное для нас он написал.

«Твоя Настя шумно загуляла. После твоего отъезда она прилипла к Васильевичу и закрутила с ним в открытую, на глазах у всех, и даже жены и троих его детей…»

— Вот это да! — подумал я, вот это подарок. И я преисполнился нежной любви и признательности к этому далекому другу моего сына, который уже успел хлебнуть лагерной баланды!..

Между тем пролетел август, и молодая пара вернулась из Крыма. Радостный и бронзовый от загара Сема легким шагом вошел в дом. Фрейдл тотчас же посадила его за стол и стала кормить, а я подал ему письма. Сема ел и читал, но мне показалось, что восторженное состояние, привезенное им из Ялты, слегка омрачилось.

В тот вечер мы были приглашены к Кляйнбергам, Тамара участвовала в концерте, а Яша остался дома с Юркой. Так что в гости мы пошли втроем — я, Фрейдл и Сема. Маруся, как я уже говорил, с первого же раза, как только я с нею познакомился, завоевала мои симпатии, но на этот раз я чуть было не присел от восторга, так ослепительно она выглядела. Не успели мы войти, как улыбка радости залила ее лицо, и я убедился, что этот месяц совместного отдыха превзошел все наши ожидания. Ой, дорогие евреи, как хорошо быть молодым, и как нерадостно быть пенсионером! Приходилось ли вам когда-нибудь смотреть, как с новогодней елки снимают игрушки, и она, словно раздетая донага, стоит сникшая и жалкая?.. Таков и наш брат пенсионер, и давайте-ка не будем об этом больше!..

На другой день я решил действовать твердо и напрямик и высказать Семе все, что меня тревожило. Ведь оставался всего месяц, после чего он должен был укатить на свой север. И я решил: он должен жениться на Марусе и уехать туда вместе с ней! Наконец я улучил момент и, когда он однажды вышел из дома, последовал за ним. И куда, вы думаете, направился этот хитрец? В обувной магазин, покупать туфли этой своей северной фифе. И вот я настигаю его и говорю ему:

— Слушай, Семка, ты должен раз и навсегда прекратить шуры-муры с этой девицей!

— А! — махнул он рукой. — Сделаем ей последний прощальный подарок! — и рассмеялся. А у меня отлегло от сердца.

Итак, Семка купил туфли, и мы отправились на почту. Он послал туфли и там же написал Настасье письмо.

«Я поразмышлял о наших отношениях, — писал он ей, — и вот что я решил. Мы с тобою, Настя, разные люди, и нам следует расстаться. Ты уж извини меня, но это так. Ты красивая, молодая женщина, и обязательно встретишь более подходящего человека. Пожалуйста, не пиши мне больше. С приветом, Сема». И показал мне письмо. У меня аж камень с души свалился.

— Ах, Сема, вот мать обрадуется! — выдохнул я восхищенный. Он опустил письмо, и мы оба услышали, как конверт стукнул о дно ящика.

— Все! — сказал Сема. — История с Настей закончена!

Ну, а теперь займемся другой историей. Спустя немного времени после этих событий, я, как габай [111] Габай — староста синагоги. синагоги, получил от городского Совета бумагу, уведомлявшую о том, что если в течение двух недель «двадцатка» не будет пополнена, то в таком случае наше религиозное объединение, согласно такому-то пункту, будет считаться недействительным. Мы всполошились, и наша «охота на двадцатого» возобновилась с удвоенной энергией. Мы и уговаривали, и просили, и доказывали!.. Куда там! Многие вообще отошли от еврейства, другим жены не разрешали, а некоторые просто боялись. Увы, над нашей синагогой нависла серьезная угроза. И вот, когда все другие возможности оказались исчерпаны, я обратился за подмогой к своему собственному зятю. Я ему и так пытался объяснить, и этак, что, мол, Соломон Лурье, который работает в самом крупном магазине города, через полгода уйдет на пенсию, а пока что, мол, требуется только его подпись и ничего больше. Но Яша оказался тверд как камень. Что я мог поделать? Вдобавок Фрейдл подливала масла в огонь: