Цви Прейгерзон - Бремя имени

Поезд двинулся и медленно пошел вдоль темного и чужого леса. Вокруг воцаряется холодная скрипучая тишина.

К утру дед умер. Мама с красными глазами суетливо перебирает какие-то вещи. Лицо покойника покрыто куском черной материи. Лиля глядит на нее и вспоминает, как в прежние времена дед, живой и веселый, любил потрепать ее по щеке… а теперь его не стало… Рядом с мамой стоит Лия, жена Исаака Зильбермана. Она взяла на себя часть свалившихся на Лилину маму забот и торопит ее — надо ведь успеть похоронить старика, пока поезд стоит. Наконец мать нашла, что искала, — две рубашки на саван. Никто не удивился, что в поезде объявились женщины, умевшие шить последнюю одежду для евреев. Как только стало известно, что старик умер, тотчас же возникло «хевра кадиша» [80] Хевра кадиша («святое братство») — первоначально — общество взаимопомощи, позднее — погребальное общество. , похоронное общество. Увы, для него оказалось немало работы той осенью… Наконец в вагон вошла врачиха, немолодая седая женщина в накинутой поверх халата шубе. У нее у самой лицо отливало желтизной, как у мертвеца. Она приподнялась на верхнюю полку, потрогала деда и, подтвердив смерть, подписала акт.

Старуха Зильберман увела Лилю к себе. Набрав на станции горячей воды, она вымыла ей голову душистым довоенным розовым мылом. Она причесала девочку и завязала ей на голове черный шелковый бант, намазала на большой кусок хлеба масло и дала сочное, ароматное яблоко. Лиля запомнит этот аромат на всю жизнь… Она съела половинку яблока, а вторую оставила для мамы.

Когда она спустилась из вагона, дед лежал в саване, лицо у него было желтое, строгое, с заострившимся носом. В отросшей бороде сверкала седина… Гордин сказал, что до отхода остается еще два часа, но разве можно было быть в чем-то уверенным в военное время? И «хевра кадиша» торопилось закончить свое дело. Хорошо хоть земля оказалась на редкость податливой и слушалась лопаты. А небо уже заволокло тучами, хотя дождя пока не было. Порывы ветра сгребали опавшие листья, и они суматошно разлетались в воздухе. Пришедшие проводить покойника в последний путь, молча сгрудились у края зияющей ямы. Кто-то произнес кадиш. После кадиша один из стариков сказал речь на идише.

Побледневшая Лиля со страхом смотрела на происходящее. Умытая и причесанная, с большим бантом в волосах, она выглядела прелестной девочкой, совсем непохожей на прежнюю замарашку. Поблизости от нее стоял Боря, он смотрел на нее, но в его взгляде не было насмешки. Мальчику самому было худо — босой и легко одетый, он дрожал от холода. А Лиля всеми силами старалась сдержать себя, чтобы не расплакаться перед этим маленьким «разбойником».

Заплакали женщины, запричитала Лилина мама: «На кого ты нас оставляешь, папа?..» Заплакала и Лиля, забыв о Борьке. Наконец быстро заработали лопаты, могилу засыпали, и вскоре над ней вырос земляной холмик, без памятника, без имени. Еще немного и поезд уйдет, а дед останется здесь, и новые горести заставят вскоре позабыть о нем.

Прозвучала команда, и все поспешили к поезду. Воздух дрогнул, шумно заухал паровоз, и состав обволокло белым шипящим паром. Когда Лиля поднималась в вагон, ее позвал Борька.

— Постой-ка!

Лиля остановилась, слезы блестели на ее лице.

— Ты, Лиля, не злись из-за этой доски, — сказал мальчик. — Я тебе соберу много дров…

В это время ее окликнул взволнованный голос матери. И кто-то еще позвал ее — люди беспокоились — паровоз вовсю уже пыхтел и урчал, готовый тронуться с места. Но девочка вдруг вспомнила про половинку яблока в кармане, прибереженную для мамы, и быстро протянула ее босоногому мальчику. Бросив ему: «Ну, я пошла!», она, быстро перебирая тонкими ножками, побежала вдоль состава и только успела подняться, как поезд двинулся. А Борьку никто не позвал — кто его помнил, бесприютного, босоногого мальчика!.. Поезд двинулся, но Борька, привыкший к «путешествиям», вначале откусил яблоко, а после уже легко вскочил на подножку вагона.

— Что ты столько возилась? — раздраженно спросила Лилю мать, когда девочка вошла наконец в вагон. Глаза матери были красные и опухшие. На дедушкином матрасе сидел маленький Авка, ясноглазый и улыбающийся. Лиля с матерью наспех съели свой скудный обед. Потом Семен Израилевич пришел утешить маму, приводил изречения из Библии и все повторял, что люди — что трава на лугу, появляются и умирают. Он сам давно был болен, туберкулез пожирал его, и кто мог знать, сколько ему на самом деле осталось…