Цви Прейгерзон - Бремя имени

А теперь расскажем, что с ним произошло, с этим человеком, положившим забытый медальон в свой карман.

Иоффе был беженец из Прилук, а в этом городке он находился уже две недели. В тот день, пятнадцатого, когда были расстреляны местные евреи, пуля попала ему в плечо, и он упал в яму. Сверху на него навалились расстрелянные — одни еще живые, другие мертвые, их было много, и они падали в яму, еще и еще. Потом их всех засыпали землей. Поздней ночью Иоффе удалось выползти из ямы, и он, густо вымазанный спекшейся кровью, постучал в дверь знакомого учителя Иванчука. Его тотчас же подхватили, обмыли, перевязали рану и уложили спать. Через три дня Иоффе вышел из укрытия и направился в лес. Но его схватили и, пригнав обратно, швырнули в подвал. А здесь уже сидели такие же как и он, «недострелянные» евреи, ожидавшие своей очереди…

И вот Иоффе стоит перед этим «специалистом» по еврейскому вопросу. Немец развалился в кресле, во рту у него была ароматная сигара, и он глядел на еврея тяжелым взглядом из-под очков, — представитель высшей расы, с тощим затылком и жидкими волосами. На столе перед ним лежала плетка.

— Откуда знаешь армянский? — спросил Фогель.

— У меня была девушка-армянка…

— Можешь что-нибудь сказать по-армянски?

— Да…

— Ну?

— Ес кес сирумем. [75] «Ес кес сирумем» — «Я тебя люблю» (арм.).

Трагически-безумным фарсом прозвучали эти слова…

— Ты что, не хочешь спасти свою жизнь, Иоффе?

— Хочу! — едва слышно произнес он.

— Тогда скажи все!

— Но я больше ничего не знаю, господин начальник.

Фогель рассердился:

— Где ты был пятнадцатого?

— Там, господин начальник…

Внезапно Иоффе, испугавшись самого себя, почувствовал, что нет у него больше сил глядеть на эту мерзкую рожу, и он опустил голову.

— Как тебе удалось выйти живым?

— Пуля попала мне в плечо, господин начальник, и я ночью выполз из ямы…

— Кто тебе перевязал рану?

— Я сам…

— Врешь! — взвизгнул Фогель, схватив плетку.

Иоффе знал, что обречен, ибо ничто не могло спасти его от этого чудовища с отвратительным голосом. «Вот и все! — подумал он. — Всевышний отвернулся от детей своих…» Глаза мучителя и его жертвы встретились. И волна дикой ярости захлестнула Иоффе… «Ведь вот он, рядом только б дотянуться и вгрызться ему в горло… но я не успею, за ним вооруженный солдат… Покорись судьбе, еврей, испей чашу свою всю до дна вместе со своими братьями!..»

— Я вырву твою душу по кусочкам! — сказал Фогель, позвал подручных и отдал им его.

Шесть раз они прикладывали к его плечу раскаленный кусок железа, пока не выжгли на нем два треугольника — звезду Давида [76] См. прим. 77. .

Фогель продолжал сидеть в кресле и сосать сигару.

— Скажешь? — спрашивал он.

Иоффе искусал себе все губы, вгоняя внутрь дикий крик. Запах горелого мяса держался долго — запах горелой плоти и ароматной сигары…

Перед обезумевшим от боли Иоффе, как видение, мелькало лицо Тани, дочери Иванчука, принявшей его и лечившей… Милая, добрая Таня, явившаяся ему, как сестра милосердия… Неужели он не стерпит и предаст, чтобы их замучили и убили!..

Огонь жег тело, сверлил мозг. Очнулся он уже в подвале, где вокруг лежали такие же растерзанные, как и он. Тело Иоффе превратилось в комок боли, а вокруг валялись эти живые мертвецы… Вместе с ним их было тридцать семь — тридцать семь, которых этой ночью должны были убить.

А в это время маленькая Ниночка, далекий потомок славного рода Лурия, была уже в надежных руках. Рядом с ней были ее игрушки, и теперь ей можно было громко разговаривать, смеяться и играть…

Тридцать семь человек шагнули к братской могиле, выкопанной с утра, и стали в ряд на краю бездны. Им велели раздеться. Людей била дрожь. Неожиданно Иоффе нащупал в кармане рубашки что-то твердое — он вспомнил, ведь это был медальон той малышки!.. Грянули выстрелы, Иоффе упал первый, а вернее, он на мгновение опередил вскинутые автоматы: он был не новичок и знал толк в этом деле… На него опять, как в тот раз, попадали тела. Выстрелы, крики и тела… Потом стало тихо, слышался лишь едва различимый равномерный звук. Это капала кровь, и на дне ямы образовалась лужа. Иоффе лежал, уткнувшись лицом в эту лужу. Но он знал, что жив, дышит, он даже слышал, как стучит сердце.

Наверху начали засыпать яму, и его рот, глаза, уши — все залепила земля, и сам он, живой, лежал закопанный, уткнувшись в кровавую жижу. Сверху навалили еще один слой земли, но Иоффе все еще дышал, зажав в кулаке медальон.