Елена Катишонок - Против часовой стрелки

Когда в давнее зимнее утро Надя крутила замерзшую бабочку звонка с пригласительной надписью «BITTE DREHEN», она не знала, что этим движением заводит на сорок лет вперед уродливую и мучительную для всех жизнь. Так заводят часы, не ведая, что принесет завтрашний день, но собираясь встать вовремя. Как не знала и Ирина, что привыкнет называть Андрюшину семью нейтральным словом «соседи». Однако в день похорон даже про себя не произнесла бы: «Соседка умерла», и не потому, что это означало кощунство перед лицом смерти. Они с Надей были больше чем соседки, и это определила не она и не Надя, а кто-то свыше, тем же зимним утром.

Ирина часто возвращалась мысленно на горячий перрон, где брат снова и снова повторял свое завещание: «Ты знаешь, какая она… Береги детей, сестра…»

Жизнь показала, что никаких оснований для тревоги не было: Надя вцепилась бы в глотку любому, кто мешал благополучию детей. Впервые столкнувшись с советской властью в эвакуации, поняла одно: выжить можно не благодаря этой власти, а только вопреки. Не жди, что дадут, — обманут; возьми сама. На работу в колхозный хлев Надя всегда приводила с собой детей: маленькие, одних не оставишь. Над нею посмеивались: уж эти приезжие! У них там , небось, мамки да няньки, — но посмеивались снисходительно, добродушно: приезжая работала, как стахановка. Генька и Людка были при молоке : детям без молока нельзя.

От коров Надежда спешила в хлебную лавку — магазин сельпо, как здесь называли. Помогала сгружать, резать, а вскоре и отпускать по карточкам хлеб, крупу, сахар. Не сильно печалилась, что дети дома одни: ей было чем их утешить вечером. Все лучшее — детям; остальное себе. Да как же иначе? Не положишь в рот кусок — ноги протянешь; что, советская власть поможет?! Она легко отбросила заповедь «не укради», как срывают старую ненужную вывеску; кому какое дело, упадет она в канаву или останется лежать на дороге, ржавея под дождем и сплющиваясь под ногами и колесами? Она пыталась по-своему помочь Ирине: не хлебом или сахаром, а — советом, как правильно жить, чтобы выжить; да только наука впрок не пошла.

После войны, уже обосновавшись в Городе, Надя стала работать на текстильно-красильном комбинате, оставляя детишек со свекровью. Часто возвращалась, плотно обернутая под платьем в отрез ткани, словно кокон. С довольным смешком освобождалась от «свивальника», а в воскресенье спешила на толкучку, чтобы обменять свой трофей на продукты. Детям нельзя без молока, что уж говорить о хлебе насущном: карточки пока никто не отменял. Надя не скрывала того, что делала. Не бахвалилась, но и не стыдилась; так она понимала условия игры с советской властью, которую тоже никто не отменял, да и не предвиделось. Матрена называла это короче — воровством, но невестка хладнокровно объяснила, что, во-первых, «не убудет», а во-вторых, «все так делают».

Убудет, подумала Ира. От тебя убудет, не от фабрики.

Она не обвиняла золовку. Скорее, временами мучилась, что не может преступить , как Надя, и поэтому ее дети узнали голод, а Людка с Генькой — нет. Ради детей Надежда готова была на все. Препятствия и барьеры находились только снаружи, где она отвоевывала место детям и себе; внутри их не существовало.

Чего же боялся брат? Дети здоровы, сыты, веселы; и во имя этого Надя ни перед чем не остановится.

Этого «ни перед чем» и боялся. От этого и хотел уберечь.

Понадобилось время и кусок общего жизненного пространства, прежде чем Ира поняла его страх, хоть не умела оформить словами: не всегда находятся верные слова, а те, что найдутся, чаще мешают, чем помогают. Поняла, но завет не выполнила: детей от матери не убережешь.

Какими словами можно было, например, описать лицо брата, которое погасло после женитьбы и никогда не стало прежним? Взгляд, полный тоски и боли? Жена оказалась нечаянной и нежеланной, и если бы не настойчивость матери, то и вообще не оказалась бы Андрюшиной женой. Стадию невесты Надя миновала: Андря никогда за ней не ухаживал, а то, что произошло между двоими, ни в какую графу, кроме как «несчастный случай», занести невозможно: то ли амур обознался, то ли цинично пошутил, но женский батальон уменьшился на одну единицу, ибо беременных бойцов в славной Национальной армии не держали.

Матрена повела себя так, словно беременным оказался сам Андрей. Слова «твой грех» стали и диагнозом, и приговором. Сын женился ради будущего ребенка и жил, омертвев душою, с немилой женой.

Можно жить совсем без любви, но нельзя с нелюбовью в сердце. Брат так не умел. На его слова: «Не вернусь, все равно не вернусь!» Ира ужаснулась, но поверила. Не вернется, даже если живой останется; из-за Нади не вернется. А когда заклинал: «Не оставь детей, сбереги…», уже знала: вернется. Не из слов его умоляющих, а по тревожным глазам видела, по тонкой, словно волосок, складке между бровей. Ради детей вернется домой и так, стиснув зубы, будет жить.