Елена Катишонок - Против часовой стрелки

…В соседней комнате зазвонил телефон. Бабушка замерла, прислушиваясь к тревожному звуку, и заторопилась к двери; родные лица побледнели, обесцветились и слились с фотографиями самих себя.

«Не беспокойся, ты, главное, не беспокойся, — волновался в трубке Лелькин голос, — я скоро буду дома». — «Когда? — вырвалось у бабушки, хотя обещала себе, что спрашивать не будет. — «Скоро уже, — отмахнулась внучка и продолжала нетерпеливо: — Как ты себя чувствуешь, Ласточка?»

Ласточка… Внучкина причуда.

Начала так называть ее, когда Ира в первый раз слегла с давлением. Потом давление то падало, то подскакивало опять, а она так и осталась для внучки Ласточкой.

Как я могу себя чувствовать, Лёльця, после твоей больницы?! Ног под собою не чую, ничего не чувствую. Только приходи домой скорей.

Вместо этого рассказала, как всегда рассказывала, что вчера удалось купить пачку масла, а кофей пока что есть, — помнишь, сыночек мне привез? Так что все слава Богу. В передаче по телевизору опять про душманов этих говорили, что в Афганистане. Подумай, сколько зла в мире… «Бабуся, — торопливо прервала Лелька, — тут очередь, я из автомата говорю. Я еще позвоню, как только смогу. Ты только не вздумай ехать сюда, это ужасно далеко. И вообще, скоро увидимся! Целую…»

Бабушка подержала трубку, исходящую нетерпеливыми гудками, и осторожно положила на место.

Волноваться не волновалась, но таблетку «от сердца», ярко-желтую, как одуванчик, приняла. Сердце послушалось таблетки — или голоса в телефоне — и стало биться ровней.

День тянулся намного дольше, чем разговор, но именно телефонный звонок придал ему праздничность. Потом можно будет вскипятить чаю, а сейчас важно вспомнить и удержать в памяти все оттенки голоса, все сказанные слова, и даже не сами слова, а то, как они сказаны. С болью? Через силу? Конечно, в очереди всегда торопят: всем звонить надо. Четыре дня только прошло, а ее уже в коридор пускают. Дай Бог…

Невозможно было осознать, что со дня поездки в больницу прошло так мало времени. Каким-то диковинным образом автобус, лифт и даже часы с прыгающими стрелками слились в одно, чему имя было реанимация. Бабушка понимала, что второго звонка не будет, но все равно прислушивалась, поворачивая голову к соседней комнате.

Правильнее было бы сказать: соседской, но комната для нее всегда была Андрюшиной. Когда Ирину спрашивали, кем ей приходятся живущие там люди, она вначале терялась. Сказать: «родственники» было бы правдой, но так далеко ушедшей от правды… «Семья моего брата, — отвечала после паузы. — Не пришел с войны». — «Погиб?» — «Пропал без вести…»

Молилась за упокой раба Божия Андрея, а на душе покоя не было. Как не было правды в слове «родственники», и мало-помалу его вытеснило нейтральное «соседи». А «соседи» значит «чужие», что полностью отражало действительность, потому что они и были чужими.

Ибо самые чужие — это свои чужие.

Семья соседей вначале состояла из Андрюшиной вдовы Надежды и детишек, Людки и Геньки. Эта троица появилась в квартире совершенно неожиданно и так же неожиданно осталась жить: как предполагалось, до первой возможности найти жилье. Ни старики родители, ни Ирина отнюдь не были в восторге от родственного соседства. Надежду недолюбливали, да и она не страдала от неразделенной любви к мужниной родне. Но рядом стояли и держались за ее юбку двое испуганных крепышей: Андрюшина кровь. Мыслимо ли выгнать на мороз?..

Мороз относился к началу 1947 года, что означало продукты по карточкам, и конца-краю этому не было видно. Дрова, мануфактура и обувь добывались всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Ни Матрена, ни Максимыч не привыкли еще к тому, как новая власть превратила их просторную пятикомнатную квартиру в две жилплощади : у власти было свое представление об уюте. В результате теперь они вчетвером — старики и Ирина с дочкой — жили в двух комнатах. Нужно ли говорить, что мамынькины яростные выкрики: « Я не буду жить на площади! » ничему не помогали? — Спасибо, что не вредили. Максимыч выходил на лестничную площадку и закуривал папироску.

В этой морозной во всех отношениях атмосфере Матрена твердо вознамерилась «пустить Надьку переночевать, а там не наше дело», тем более что невесткин приезд из сытой деревни в голодный город выглядел не то загадкой, не то дуростью.

Дурой Надежда никогда не была. И повела себя так, чтобы никто не попытался внести ее в список дур: а вот некуда идти мне с детьми — и все тут.