Жак Шессе - И обонял Господь приятное благоухание

— Да, месье, и мне это очень нравится.

— А в каких последних спектаклях ты играл?

Но я его уже не слушал и не отвечал ему, потому что все время, пока месье Вайан разговаривал со мной, я наблюдал за тем, что его жена проделывала с Марией Еленой, и то, что я видел, обжигало мне сердце. Женщина, то бишь Лизина, прижала к себе Марию Елену; всем казалось, что это ради смеха, потому что она смеялась и паясничала, а я смотрел на эту безобразную сцену и понимал, что это не игра. Итак, наполнив бокалы господ, я оставил их и с невозмутимым видом, с бутылкой в руке, с салфеткой соммелье, под видом исполнения своих обязанностей быстро скользнул в конец стола, где Гадюка изливала свой яд. Прислушавшись, я уловил слова сквозь гул голосов: «малышка-единорог», «несложное хозяйство», «попробовать у нас» или «пожить у нас в Мейонна́», что одно и то же. Лизина продолжала смеяться, пристально глядя в глаза Марии Елене и поглаживая ей запястье. Мария Елена была счастлива, ее глаза сияли от радости, что она нравится и что ее соблазняют; я видел ее волнение по тому, как она без конца облизывала языком губы. Мне знаком этот жест, я часто наблюдал, как она проделывала это на чердаке, когда мы приводили его в порядок, и мне знаком запах нетерпения, запах волнения — слабый, пьянящий, мокрый, исходящий от ее тела в этот момент.

Эти события произошли сорок три года назад, летом 1960 года, и я всегда возвращаюсь к ним, когда мне этого хочется. Точнее, все эти годы я так часто думал об этом, что могу мгновенно воскресить любую сцену, любой момент, любые жесты и слова, как будто я вновь переживаю все то, что подернулось мраком. А также стало неуловимым, легким, невесомым, чем так дорожат избранные, стремящиеся избавиться от запаха, любых оков и следов грязи!

Мне вспоминаются события этого лета в ярком, золотистом свете, на фоне которого четко вырисовываются лица, ясно виднеются деревни и поля с лесом на горизонте, подернутым дымкой от летнего зноя. Окрестности Грима́ очень красивы, «они напоминают окрестности Мейонна́», говорил месье Вайан, описывая мне свой дом, сад и прогулки у склона горы Ревермон. Так как уже на следующий день после званого ужина и странной бессонной ночи, о которой я сейчас расскажу, он повез меня кататься на своем темно-синем лимузине в одиннадцать лошадиных сил и подробно объяснял мне, как он работает. Теперь я уже старый, мне шестьдесят лет, я неплохо устроился в жизни, был бухгалтером, затем начальником отдела кадров, затем уполномоченным на фабрике Зюбера, который за последние двадцать лет заметно преуспел за счет производства систем безопасности для различных министерств и правительственных учреждений Парижа и Лиона. Но несмотря на все это и на довольно зажиточную жизнь, которую я вел и которая позволила мне купить около десятка автомобилей, я никогда не ездил в автомобиле, с которым хоть отдаленно можно было бы сравнить темно-синий лимузин месье Вайана в одиннадцать лошадиных сил. Он сам был от него без ума. «Знаешь, малыш, я люблю скорость, это одна из форм борьбы, ты мобилизуешься, выбираешь цель, свобода уходит в ногу… Смотри, я жму на газ. Слышишь?..» Помню потом, в 1962 году, он купил огромный серый «ягуар» с очень широкими шинами, на котором часто гонял на двести километров в час. «У меня есть еще одна страсть — езда на велосипеде, — сказал мне в тот день Вайан, — я описал велогонку в романе, действие которого происходит здесь, в Ойонна́. Я вел репортажи с автогонок. В Мансе, в Италии, я управлял болидами». И он произнес фразу, которая заинтриговала меня и над которой я думал долгие годы после его смерти: «В такую эпоху, как наша, напрочь лишенную мужества, отваги и вызова, автомобиль, скорость и автогонки — это пережитки дуэли».

Что же касается той ночи, которую мы пережили… Если существует ад на этой земле, в который тебя неожиданно бросили, если существует колодец стыда, который нужно испить, и страшное раскаяние, которое нужно перенести, то мне кажется, что я никогда не забуду те бесконечные часы, которые месье Вайан и его жена заставили пережить нас с Марией Еленой в ту проклятую ночь, которая наступила сразу же после приятного ужина в доме священника. А может быть, все было намного хуже, и ад, стыд и угрызения совести происходили от слишком сильного волнения, от слишком сильного удовольствия, от слишком жгучего и дивного возбуждения, которые я, признаться, испытал во время праздника любви, в котором нас с Марией Еленой заставили участвовать супруги Вайан после отбоя. На следующее утро, приступив к своим обязанностям эконома в приходской церкви, я был еще взволнован и лихорадочно возбужден, когда месье Вайан тихо постучал в дверь моей комнаты и предложил мне покататься с ним на машине. Он не улыбался. Его лицо было спокойным и удивительно отдохнувшим за столь короткий сон, но, главное, безразличным. Вот каким человеком был месье Вайан. Только что, три часа назад, Мария Елена стонала перед ним, распластанная, с расставленными ногами, которые Лизина прижимала к подлокотникам кресла; гнусная женщина принуждала ее к ласкам, равно как и меня супруги принуждали подчиняться различным своим капризам. Им нечего было стесняться: аббат как глухой спал в своих маленьких апартаментах в пристройке, монсеньора отвез обратно в его резиденцию, в Бург-ан-Бресс, ошеломленный молодой викарий, который заменял ему шофера, а толстые стены и этажи поглощали крики жертвы. К тому же, насколько я понял, Вайаны любили рисковать, и возможность быть застигнутыми врасплох придавала им лихорадочное возбуждение. Свечи, которые они зажгли вместо люстры, со смехом взяв их из запаса, лежавшего на лестничной площадке, тоже лихорадочно горели: их пламя освещало сцену, пропитанную запахом пустой часовни или промозглой церкви после обедни. «Бог не допустит такого кошмара», — говорил себе я, отдаваясь и млея, как пьяный. Потом к возбуждающему запаху воска примешался запах тел, животный запах Марии Елены, кислый пот Лизины, и я с изумлением заметил, что у месье Вайана нет запаха или же он очень слабый, и когда я вынужден прижиматься к нему, я чувствую исходящий от него каменистый запашок, легкий запах кремня, возникающий при трении с другим камнем. Сухой запах занимающегося огня.