Филип Рот - По наследству. Подлинная история

Мне снилось — я стою на причале в группе детей, различаю я их смутно, при них нет провожатых, они то ли ждут, что их эвакуируют, то ли нет. Это причал ньюаркского порта, но порта полувековой давности, меня водили туда отец и дядя Эд поглядеть на корабли, стоящие на якоре в заливе, откуда открывался вид на статую Свободы и Атлантический океан. В детстве я считал Ньюарк портовым городом и удивлялся, когда меня поправляли, напоминая, что это вовсе не так: порт ведь за болотами, в конце новой ньюаркской взлетно-посадочной полосы, и к жизни наших кварталов никакого отношения не имеет. Когда меня водили в бухту и в док посмотреть на корабли, на открывающуюся с причала океанскую даль, я на миг приобщался к географического масштаба просторам, которых, гоняя с приятелями мяч на уютной улочке, обставленной домами на две с половиной семьи, и представить себе не мог.

Во сне закованный в защитного цвета броню американский боевой корабль старого образца — орудия с него сняты, с флота его списали — медленно-медленно плывет к берегу. Я надеюсь, что отец на корабле, что он каким-то образом обнаружится среди экипажа, но на борту не заметно никаких признаков жизни и не похоже, чтобы кораблем кто-то командовал. Этот образ — корабль, объятый мертвой тишиной, корабль, потерпевший катастрофу, пугал, наводил жуть: призрачная махина, с которой какое-то бедствие смело все живое, управляемая лишь течением, стремилась пристать к берегу, а на причале мы, дети или не дети, бог весть, сбились в кучу, ждем, когда нас эвакуируют. Такое же ощущение пронзительного горя я испытал в двенадцать лет, когда всего за несколько дней до нашего торжества, до дня победы, умер от кровоизлияния в мозг президент Рузвельт. Когда затянутый траурными полотнищами поезд, перевозивший гроб с телом Ф. Д. Р. из Вашингтона в Гайд-Парк [54] Городок в штате Нью-Йорк, где находится усыпальница семьи Рузвельтов. , громыхая, торжественно катил на север мимо скорбных людских толпищ, теснящихся вдоль рельс, — все смолкло, даже прозаичный Ньюарк проникся величием момента. Досмотреть сон оказалось выше моих сил, я проснулся, подавленный, напуганный, удрученный, и тут мне открылось: отец не был на корабле, он сам был этим кораблем. А эвакуация — в переводе на язык физиологии — означала одно: ты вытолкнут, выброшен, народился вновь.

До рассвета я так и не заснул. Этот сон привиделся мне за несколько часов до того утра в конце июля, когда отцу должны были сделать повторную МРТ. Доктор Бенджамин велел повторить снимок после того, как я, когда отцу стало трудно глотать, попросил Гарольда Вассермана проконсультироваться с ним. Я позвонил отцу, когда он вернулся домой после МРТ, и спросил:

— Ну как?

Он ответил:

— Старые, молодые, здоровяки, доходяги — и у всех внутри какая-то дрянь.

Ничего удивительного в том, что накануне повторной МРТ мне приснилась смерть отца, нет, на самом деле ничего удивительного нет и в том, какое воплощение он принял в моем сне. Я лежал в постели, пока не рассвело: думал об истории нашей семьи, ужавшейся до обрывка этой помеси сна с немым фильмом, в котором заключалось чуть ли не все, что было главным в жизни отца, все, что было важно для нас обоих, начиная с путешествия его родителей-иммигрантов через Атлантический океан в четвертом классе, включая борьбу за то, чтобы пробиться в жизни, преуспеть при всех препонах мальчишке из нищей семьи, не имевшему возможности получить приличное образование еврею, работающему в руководимом христианами страховом гиганте, и кончая опухолью мозга, превратившей его в жалкую руину.

Вымерший военный корабль, вслепую дрейфующий к берегу… нет, не такой образ отца в его последние дни хотел бы явить миру мой недреманный мозг с его нелюбовью к жалостным метафорам и опоэтизированным аналогиям. Скорее сон в мудрости и доброте своей воплотил мою муку в по-детски простом, на редкость правдивом и как нельзя более точном образе маленького беженца-безотцовщины на ньюаркском причале, потерянного и потрясенного так же, как некогда была потрясена смертью доблестного президента вся нация от мала до велика.

А потом, месяца полтора спустя, мне как-то под утро, часа в четыре, явился окутанный белым саваном отец и попрекнул меня. Сказал:

— Надо было надеть на меня костюм. Ты допустил оплошность.

Меня разбудил собственный крик. На мертвом лице отца, притом что его закрывал саван, я различил недовольство: я не так снарядил его в вечность.