Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Встретила на Том Свете нынче дочь свою, последней остававшейся на этом, Анастасия Абросимовна? А если встретила, то как?… Непостижимо и непредставимо. Воображению не поддаётся. Тычусь умом и сердцем тщетно, незрелый духом, близорукий, как в темноту сейчас зрачками. Иной тут нужен зрак, иное постижение. Но снова тычусь: встречал ли кто ещё её там?… На что, однако, посягаю?… И эту мысль погнал, другую стал вылавливать.

Мамин рассказ пришёл на память:

«Явились к нам, один наглее и безудержней другого… Разрешили взять с собой только крышку от бочки. Виздёвку, конечно. Взял тятенька… Дескать, хоть крышку им, злодеям, не оставлю. Погрузились мы на три подводы, повезли нас. Мы с Аннушкой вместе, рядышком. Жмёмся друг к дружке. Оглянемся назад, на дом, и воем, как волчонки. Обоз-то едет – он до небес, и не от нас одних, да и обратно, вой-то. Везут нас – обоз длинный – конца ему не видно. Февраль. Морозы сретенские – поджимают. Сидим, коченеем – не разогреться, не размяться. Конвойные с винтовками – и спереди обоза, и сзади. С саней нельзя вставать, спускаться – застрелят. Ребятишек-то у всех помногу было, редко у кого один да двое. Уснёт какой ребёнок, с саней, взрослый не уследит, свалится – так и остался. Вдоль дороги-то – помёрзли – как полешки вёз да растерял кто – так были повтыканы. В тайгу привезли. Мужики строиться тут же начали. Лес сырой, мёрзлый – к весне в бараках таких сыро – полно народу поумирало. Ночью умрёт, из барака его вынесут, тут же, у стены, снегом и присыпят. Звери приходили, трупы грызли – внутри слышно – страшно было. Всё у нас и говорили, что к лету, чтобы продукты зря на нас не тратить, всех нас расстреляют. Дак и ждали. Передумали почто-то, нехристи. Коней всех у нас поотымали, пешком домой вертались. Малых, кто в живых остался, на себе несли. Больных и обезноженных – тоже. Вернулись на пустое – дома наши уже заняты новыми хозяевами. Тятенька наш – и убеждали его люди добрые, увещевали, чтобы в колхозишко вступил, тогда бы нас в другой-то раз, может, не тронули, – упрямый: единолично начал строиться. За год дом себе поставил, пятистенок. И нас по новой. Теперь уже в Игарку – той ещё не было тогда, конечно, – на пустоплесье. Всех нас тятенька уберёг – трясся над нами… При Божьей помощи, конечно. Мама только… Царство Небесное… Не вынесла… Да-а, и уж так её нам, в горе, не хватало… Ну да хоть ей-то ладно было – отмаялась».

Как ведёт Господь человека по трудному, узкому, но правому пути спасения, сквозь тесные врата, сопровождает ли на нём, где попускает дьяволу поставить человеку подножку и сбить его на кривую тропу? – не распознать мне, не увидеть. Как так потом случилось, что мама осталась в лоне Православной церкви, а тётя Аня и ещё две мои, давно уже покойные, тёти в изгнании среди лишений и гонений отпали в сектанство, не знаю. Теперь уже и узнавать не хочется.

Разошлись они на подступах к Богу, но на их житейских отношениях это, к счастью, никак не отразилось, не размежевались они в жизни, да и молились – Сыну, Отцу и Богородице – и одинаково на Них же уповали.

Творили они дела добрые. Старались вести себя по заповедям Божиим. Несли тяготы друг друга. Никому в помощи и в добром слове не отказывали. И не из чувства партийного долга, не из интеллигентской моральной рефлексии, а из целостной веры и из цельной, дарованной им Господом, любви. И мне примером ярким были. Поэтому не я им буду и судьёй, только просителем: Бог милостив и беспристрастен – помилуй, Господи, нас грешных, шатких на путях к Тебе, – кому же просто.

Прошумело что-то мягко и отрывисто, сразу и стихло – не отдалось нигде ни звуком – будто и его, звук, тут же во что-то вмяло, как слабого и беспомощного, и вскинуться не успел – задохся. Снег с крыши сполз, наверное, свалился, коротко вздохнув, – больше-то некому и нечему. Рядом с окном сова ли пролетела, стекла крылом слегка коснувшись, – вряд ли.

Стою. Вспомнилось:

Я совсем маленький, лет трёх или четырёх. Без майки, в шортах с одной лямкой – помню почему-то, – с блестящей, армейской или флотской, металлической пуговицей на поясе. Стою около нашего старого дома на нашем, истоминском, угоре, покрытом ярко-ярко, вспыхнувшей словно, зелёной муравой. Только что отгремела гроза и пробарабанил сильноструйный июньский или июльский ливень. Тучи сползли, скатились за ельник, небо очистили – сияет; солнечный свет, слепя глаза, лучится отовсюду – и прямой, и отражённый – с мокрого. По логу застремился шумный многоводный ручей. Я спускаюсь к ручью и отправляю по нему кораблик-щепку. Сам быстро, едва поспевая и забыв обо всём на свете, следую за корабликом – где его вдруг вышвырнет на берег, заново спускаю. Осознаю себя уже возле Куртюмки, которую рядом никогда ещё не видел, только издали. Прибрежный луг, на котором стоит ряд бань по-чёрному и несколько разномастных коров с такими же телятами, весь в ромашках, – мне по колено. Мой дом из-за других отсюда не видать. Я начинаю плакать – испугался так, отчаялся. Вдруг замечаю: возникает надо мной в воздухе Женщина в ярко-красном одеянии и зовёт взглядом меня за собой. Я, чувствуя к Ней доверие, подчиняюсь, иду и скоро обнаруживаю на угоре свой дом. Вбегаю по склону, захожу в ограду и, увидев маму, начинаю громче ещё плакать. Мама, развешивая на верёвку постиранное только что и выполосканное бельё, оглядывается на меня и спрашивает: что случилось? Я ей рассказываю сквозь всхлипы путано и сбивчиво, о том, что со мной произошло, говорю про спасшую меня Тётю. Мама, встряхнув очередную тряпицу и повесив её на верёвку, меняется в лице, крестится, подходит ко мне и вжимает влажной рукой голову мою себе в подол – и мне становится спокойно. Скоро – сижу, помню, на просохшем уже после дождя, тёплом, испускающем еле заметный пар крыльце и весело смеюсь над запутавшимся лапами в какой-то проволоке пёстрой раскраски петухом.