Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Задвинь, думаю, сейчас вьюшку, ложись спать – и в этом мире уже не проснёшься. Только подумал так, и нервно передёрнулся.

Встал. Прошёл к столу. Положил на него Евангелие. Взял другую книгу, «Проповеди Архимандрита Иоанна (Крестьянкина)», которую привёз я несколько лет назад в подарок маме. Прочитал там, где открылось, – тоже на закладке – серебристо-золотистой обёртке от шоколадной конфеты:

«Скорбно, тяжко и недоумение на сердце в скорбные минуты, и именно в это время надо бежать нам в сердце своё: не оно ли причина туги – моё, восстающее на Промысел Божий сердце, требующее у Бога отчёта, почему это происходит так, а не иначе. Нам бы следовало напечатлеть на сердце своём единственное знание: что бы ни делал Господь, Он делает для нашей пользы…»

Открыл в другом месте, прочитал:

«В доме своих родственников пришлось святителю Григорию (Богослову) устроить домашнюю церковь, которую он назвал «Анастасия», что значит „воскресение“».

Интересно, подумал я.

Вода, отстаиваясь, отдаёт осадок дну, и глубина яснеет… Колодезь Божий. Сдержана струя, и воды отстоялись. Чистота начальная: до дна прозрачна глубь.

Разогнул книгу в третьем месте, прочитал:

«Крестов бесчисленное множество, но только мой врачует мои язвы, только мой будет во спасение, и только мой я понесу с помощью Божией, ибо он дан мне Самим Господом… А что же значит свой крест? Это значит идти по жизни по своему пути, начертанному для каждого Промыслом Божиим, и на этом пути подъять именно те скорби, что попустит Господь… Не ищи больших скорбей и подвигов, чем те, что есть на твоем жизненном пути, – это гордость сбивает с пути. Не ищи освобождения и от тех скорбей и трудов, что посланы тебе, – это саможаление снимает тебя с креста».

И дальше отлистал, и прочитал дальше:

«И никто из людей не знает ни дня, ни часа, когда единственный раз в жизни он познает, вкусит таинство смерти. И таинство это – неизменяемый и непреложный глас вечности.

А звучит в мире голос вечности постоянно. И тогда, когда мы в младенчестве нашем не понимаем его, и когда в суете жизни забываем о нём, пока этот грозный посланник не напомнит нам о себе смертью близких.

Осмотримся кругом: какое множество наших родственников, друзей, знакомых взято смертью. Взято и ушло в тайну, непостижимую живущими. А однажды, в неведомый для нас миг, она позовёт и нас в послушание гласу вечности… И обессиливает гордый человеческий ум и отступает пред тайной смерти, ибо это тайна Божия.

Но тайна ли это? „Имеяй уши слышати, да слышит!“»

Вернул книгу на место. Оглянулся на мамину комнату – там занавеска будто шевельнулась.

Щёлкнул выключателем. Теперь светит в зале и во всём доме только из камина. Отражается на чёрном стекле окна его рдяный, как пасть змиева на иконе святого Егория Победоправца, виртуальный зев.

Пошёл на мамину веранду. Вступил. Спросил мысленно: «Есть здесь кто?» – никто мне не ответил. Посмотрел в окно – ни зги. Отправился на отцовскую. Тепло сюда ещё не добралось. И тут спросил: «Здесь кто-то есть?» – и тут никто не отозвался. Гляжу в окно – ни проблеска, ни вспышки.

Стою, зрачками, словно саморезами, во мрак вкрутившись, – не выкрутить. Слушаю, как шелестят снаружи по стеклу снежинки; воображаю, или – слышу; решил, что слышу, – так иногда шумят ресницы чьи-то рядом.

Вспомнил и в который уже раз горько и неизбывно пожалел, что не привёз, когда отец был уже ослепший, обезглазевший, но ещё жив, он и до самой смерти оставался в доброй памяти, книгу Владимира Осиповича Богомолова «Момент истины (В августе сорок четвёртого…)» и не почитал её отцу вслух. Было бы ему, не сомневаюсь, интересно, ну а мне, уверен, – радостно. Воевал отец на Втором Белорусском фронте и по тем местам, где разворачивается действие романа, со своей воинской частью проходил; упомянутые на страницах этого романа населённые пункты и железнодорожные станции он называл, по крайней мере, помню. Но не вернёшь и не исправишь. Не за большим делом, как говорила мама. Всё надо совершать вовремя, сам себя подначиваю запоздало, чтобы потом не сокрушаться. Кто с этим не согласится. Однако: на всё воля Божья.

И я подумал:

Да, наверное, похож я, и шибко внешне-то сшибаю, как говорила моя родная тётя, Анна Дмитриевна, на деда своего, Русакова Дмитрия Истихорыча. И не одна она, а отмечают это все, кто меня знает и деда моего видел не только на фотографиях, но и в жизни. Но – чувствую, что – похож я и на отца своего, Истомина Николая Павловича. И чем дальше, тем больше обнаруживаю в себе этой схожести. Будто извне, откуда только возникает. Похож, но в убыль, если с ним сравниться. Есть во мне какая-то то ли врождённая, то ли приобретённая кривость. А в нём, в отце моём, и тени не было её, был он, как подлинный израильтянин Нафанаил, без лукавства. Может, дай Бог, и в этом сходство как-нибудь проявится – возможно, выправлюсь и я?