Иэн Макьюэн - Суббота

— Боже мой, я и забыла, как здесь просторно!

Запрокинув голову, она смотрит на люстру, нависающую над ними, на высоте третьего этажа. Пероун берет пальто у нее из рук, но тут же со смехом возвращает.

— Что это я? — говорит он. — Ты же дома. Сама повесишь.

Она идет за ним в кухню и, когда он поворачивается к ней с бокалом, снова обнимает его; затем, вприпрыжку, бежит в столовую, а оттуда в оранжерею.

— Как же здесь здорово! — кричит она оттуда. — Ты только взгляни на эту пальму! Я ее обожаю! О чем я только думала, почему не приехала раньше?

— Вот и мне интересно.

Пальма растет там уже девять лет. Никогда прежде Генри не видел свою дочь в таком настроении. Она бросается к нему, раскинув руки, словно канатоходец, — в мыльных операх героини так сообщают хорошие новости. Еще, чего доброго, запляшет вокруг него с дурацкой песней! Он берет из буфета два бокала, достает из морозилки бутылку шампанского и открывает ее.

— Вот, — говорит он. — Думаю, можно не ждать остальных.

— Я тебя люблю! — снова сообщает она, поднимая бокал.

— Добро пожаловать домой, милая.

Она отпивает — не слишком много, с облегчением замечает он. Как и прежде, едва прикасается губами к вину. Он не сводит с нее глаз, пытаясь разгадать ее настроение. Дейзи не стоит на месте, с бокалом в руках она расхаживает по кухне.

— Угадай, куда я пошла прямо со станции, — говорит она.

— Хм… В Гайд-парк?

— Ты знал! Папа, а ты почему не пошел? Там было так здорово!

— Не знаю. С утра играл в сквош, потом съездил к бабушке, потом готовил ужин. К тому же я не совсем уверен, что это правильно.

— Но, папа, это же абсолютное варварство — то, что они хотят сделать! Об этом все знают!

— Может быть. А может быть, и нет. Честно — не знаю. Расскажи, что там было, в парке.

— Если бы ты пошел, ты бы уже ни в чем не сомневался!

— Утром, — говорит он, стараясь направить разговор в мирное русло, — я видел, как собираются колонны. Грандиозное зрелище. И все, кажется, были очень довольны тем, что делают.

Дейзи морщится. Едва войдя в родительский дом, она уже не может вынести, что кто-то здесь с ней не согласен. Она накрывает его руку своей. Руки у нее, в отличие от отца и брата, маленькие, изящные, на тыльной стороне ладони еще сохранились крохотные детские ямочки. Пока она говорит, Генри смотрит на ее ногти и с облегчением подмечает, что они в прекрасном состоянии: длинные, чистые, покрытые прозрачным лаком. Когда жизнь у человека идет наперекосяк, ногти выдают это первыми. Он молча сжимает ее руку в своей.

Дейзи разражается речью. Как видно, она тоже много думала о предстоящей войне. Она излагает то, что говорилось в парке, что оба они читали и слышали уже сотню раз: мрачные предположения, от частого повторения ставшие почти реальностью, пессимистические прорицания. Снова он слышит, что, по прогнозам ООН, бомбежки и голод приведут к гибели полумиллиона иракцев и появлению трех миллионов беженцев, что ООН распадется, мировой порядок рухнет, Багдад будет полностью разрушен, что с севера в Ирак вторгнутся турки, с востока — иранцы, с запада — израильтяне и пожар войны распространится на весь регион, что Саддам, зажатый в угол, применит химическое и биологическое оружие — если оно у него есть, что, кстати, не доказано, как и его связи с «Аль-Каедой», — что американцев не интересует демократия, они не станут вкладывать в Ирак средства, а просто разместят там свои военные базы, начнут качать нефть и превратят страну в свою колонию.

Она говорит, а он смотрит на нее с нежностью и некоторым удивлением. Не успела войти — и уже спорит. Обычно Дейзи политикой не интересуется. Может быть, в этом источник ее необычного волнения? Она раскраснелась, глаза блестят, перечисление ужасов войны в ее устах звучит словно список победных трофеев. Ужасы, о которых она говорит, наполняют ее восторгом, словно с каждой фразой она поражает дракона. В «ударных» местах она чуть сильнее давит на его руку, словно стараясь его разбудить. Преувеличенно скорбно кривит губы: почему же он никак не поймет, что она права?

Что ж, Генри готов к битве.

— Все это — просто предположения, — отвечает он. — Почему я должен им верить? А что, если война окончится в несколько дней, ООН не развалится, не будет ни голода, ни беженцев, ни вторжения соседей, Багдад не сровняется с землей, а жертв будет меньше, чем Саддам убивает за год? Что, если американцы вложат деньги в восстановление страны, постараются установить там демократию, а затем уйдут, потому что в следующем году у них президентские выборы? Что-то мне подсказывает, что и тогда ты не передумаешь и не сможешь объяснить почему.