Александр Пелевин - Калинова яма

Судя по ощущениям, прошло еще десять минут. Юрьева все не было. Гельмут нервничал и теребил в руках бумажку. Ради интереса снова взглянул на нее: она была абсолютно пуста. Простой белый лист.

Что-то здесь не так, подумал Гельмут, и по его телу вновь пробежала короткая судорога, а мир вокруг дернулся и поплыл. Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

С закрытыми глазами было намного спокойнее и приятнее. Сладкая дремота переползла с дивана на спину, прошла теплой волной по позвоночнику и обволокла мозг уютным покрывалом. Гельмут зевнул, вытянул ноги и представил себе, будто он спит у себя дома, в Москве, и нет никакого задания съездить в Брянск, никакого Сальгадо, никакого Орловского, никакого, черт бы его побрал тысячу раз, поезда.

Думать об этом было приятнее всего. Будто бы он спит в своей кровати, и завтра на работу — он снова придет в кабинет Костевича с распахнутым настежь окном, а тот будет вальяжно сидеть в кресле и скабрезно шутить, отправляя Гельмута — точнее, Олега Сафонова — на очередное задание. Костевич, как всегда, будет в своем бежевом пиджаке, в рубашке без галстука и с широкими цветастыми подтяжками, а его аккуратно постриженные усики будут смешно топорщиться при разговоре.

— Ты, Сафонов, не засыпай на ходу, а слушай, что я говорю, — говорил Костевич, входя в кабинет и закрывая за собой дверь.

Сафонов открыл глаза и поднял голову. Видимо, и правда задремал, подумал он. Уснуть в кабинете начальства — ну дела!

— Извините, — промямлил Сафонов, и язык не слушался его. — Очень мало спал сегодня.

— Надо спать, надо! — проговорил Костевич, прошел к своему столу и развалился в кресле. — Вышел на пять минут, а ты тут задремал! У тебя точно все нормально? Может, в отпуск отправить?

— Все нормально. — Сафонов мучительно попытался вспомнить, что же было до того, как он уснул. Кажется, Костевич выходил в коридор поговорить с кем-то.

— Ну хорошо. Ты, если совсем не сможешь работать, если что случится — сразу говори. Если мои сотрудники начнут умирать от перенапряжения, обо мне пойдет дурная слава, — рассмеялся Костевич.

— Это точно, — Сафонов улыбнулся пересохшими губами.

— Так вот, на чем мы остановились… Да, твой текст про спортсменок — шикарный. Мы выбрали фотографию той самой Светланы, которая заняла второе место. Жаль, конечно, победительницу не сфотографировал. Но текст отличный, просто отличный.

— Спасибо.

В распахнутое окно ворвался свежий ветер, растрепав занавески. Где-то на улице каркала ворона.

— Так вот, что теперь надо сделать. — Костевич зарылся в свои бумаги и извлек какую-то запись. — Ага, вот! Сегодня в 19 часов в малом зале клуба имени Зуева будет творческий вечер писателя Юрия Холодова. Ты должен сходить, сделать репортаж и взять пару слов у автора. Слышал о таком?

— Конечно, слышал. — Сафонов вспомнил, что действительно что-то слышал о нем, но память отказывалась работать.

— Вот и отлично. Сейчас половина пятого, как раз успеешь пообедать и добраться до парка.

— Хорошо. Это все?

— Да, можешь идти.

Сафонов поднялся и пошел было к выходу, но сзади вдруг снова раздался басовитый голос Костевича:

— А, да. Когда я выходил в коридор, тебя искал какой-то товарищ по фамилии не то Орлов, не то Орловский. Я сказал, что ты слишком занят.

Пронзительный холодок пробежал по спине. Что-то опять было не так.

Орловский, Орловский…

Черт.

Стоя в дверях, он прислонился к косяку и схватился за сердце. Мир вокруг поплыл в разноцветном тумане. Ему захотелось бежать — куда угодно, лишь бы подальше от этого вязкого месива мыслей и образов, которые постепенно складывались во что-то большое и угрожающее, с орлиным профилем и острым взглядом черных глаз.

И он побежал.

Выбежал из редакции, спустился по лестнице, пересек вестибюль, выскочил на улицу.

Его ослепило ярким солнечным светом. Он зажмурился, а когда открыл глаза, заметил, что к остановке подошел трамвай.

Подбежал к нему, запрыгнул на подножку, вскочил внутрь. В трамвае было абсолютно пусто.

Что-то идет не так, что-то идет совсем не так, как надо, думал он, и голос внутри говорил: «Все идет к черту, мой дорогой Гельмут, или Сафонов, как тебя там — ты ведь и сам забыл, да? Все летит в темноту, и ты сам летишь в темноту».

Этот голос он явственно слышал внутри себя, сидя в трамвае и глядя в окно. Москва выглядела странно: на тротуарах почти не было людей, стены домов будто замазали яркой краской, от каждого окна расходились тысячи солнечных зайчиков, от которых приходилось жмуриться.