Лю Чжэньюнь - Одно слово стоит тысячи

— Мама болела уже столько времени и ничего не говорила. Пока мы были маленькими, она то и дело цапала нас ногтями, а вот с возрастом в ней проснулась любовь.

Старшая сестра Ню Айго Ню Айсян, с которой он не виделся уже год, за это время научилась курить. Зажигая сигарету, она посмотрела на Ню Айго и сказала:

— Еще когда ты уходил в армию, я тебе говорила, что мама есть мама.

Слово за слово, в разговор вступил и Ню Айцзян:

— Лучше бы она нам сказала обо всем раньше, тогда бы ее вылечили, а сейчас нам остались одни переживания, как это называется?

Случись такой разговор несколько лет назад, Ню Айго согласился бы с братом и сестрой, но сейчас он не разделял их чувств. То, что Цао Цинъэ все это время молчала о своей болезни, конечно же, говорило о том, что она их любила, но все-таки к этому примешивалось и ее разочарование в детях. Ее дети уже выросли, и у каждого имелись свои заботы. У старшего сына Ню Айцзяна болела жена, которая жила лишь на одних лекарствах; Ню Айсян, которой уже перевалило за сорок, все еще не вышла замуж; у новоиспеченной жены Ню Айхэ оказался вспыльчивый характер, она была такой же острой на язык, как молодая Цао Цинъэ. Ню Айхэ никак не мог ее обуздать, зато она помыкала им во всех делах. Наконец, у Ню Айго были самые большие проблемы в личной жизни. За шесть-семь лет после женитьбы ему так и не удалось наладить отношения с Пан Лина. Потом Пан Лина ему изменила, Ню Айго покинул Циньюань и отправился в Цанчжоу. В общем, у каждого из детей имелся целый ворох своих проблем, поэтому Цао Цинъэ предпочитала молчать о собственных. Поскольку ее дети не смогли пристроиться в этом мире, ей не с кем было поговорить о своих болячках. Другими словами, причиной ее молчания было не только разочарование, но еще и безысходность. Когда Ню Айго перевалило за тридцать пять, Цао Цинъэ для своих задушевных бесед выбрала не Ню Айцзяна, не Ню Айсян и не Ню Айхэ, а именно Ню Айго. Но за такими беседами она вспоминала лишь о том, как она жила пятьдесят-шестьдесят лет назад, никогда не заводя разговора о дне сегодняшнем. Раньше Ню Айго думал, что ей просто не о чем говорить, но кто же знал, что говорить ей было о чем, но она молчала. Раньше он думал, что воспоминания о давно минувших днях — не более чем досужие разговоры у очага. Но кто же знал, что в такие моменты Цао Цинъэ уже мучилась от своей болезни? Закончив очередную историю из своей прошлой жизни, она просто замолкала. Когда Ню Айго звонил матери из Цанчжоу, говорить им было не о чем. Сам он объяснял это тем, что личное общение и телефонный разговор — суть разные вещи. Но вернувшись домой, Ню Айго узнал, что Цао Цинъэ мало того что слегла, так еще и запретила Ню Айцзяну, Ню Айсян и Ню Айхэ сообщать ему о своей болезни. Эти трое по-прежнему считали, что она просто по-матерински жалела Ню Айго, но Ню Айго понял, что, помимо чувства материнской любви, гораздо сильнее он вызывал у Цао Цинъэ чувство разочарования и безысходности. Вместе с тем Ню Айго вдруг осознал, что, делясь воспоминаниями о прошлой жизни пятидесяти-шестидесятилетней давности только с ним, она делала так вовсе не потому, что с ним она лучше находила общий язык, а потому, что у него, в отличие от остальных, было больше всего проблем, и своими разговорами она просто пыталась его утешить. Когда в прошлом году после измены Пан Лина Ню Айго принял решение покинуть опостылевший ему Циньюань и перед этим заехал к Цао Цинъэ, та поняла его без всяких слов, хотя и не показала виду. И сейчас, когда Цао Цинъэ уже не могла говорить, Ню Айго, подражая Цао Цинъэ, тоже не стал посвящать Ню Айцзяна и Ню Айсяна в настоящие мысли матери. Закусочная, где они сели пообедать, находилась у самой больницы. Ее содержал толстый старикашка, который выработал привычку философски рассуждать о больных и их болячках. Заметив эту хмурую троицу, он сразу сообразил, что в их семье случилось настоящее горе. Оказавшись словоохотливым, хозяин, накрывая на стол, стал их успокаивать: «Когда проникаешься сутью происходящего, тогда все печали уходят».

Услышь Ню Айго эту фразу раньше, он бы с ней согласился, однако сейчас он ее принять не мог. Ему казалось, что пока ты не пропускаешь что-то через себя, твоя печаль не так глубока, но едва ты начинаешь всем этим «проникаться», скорбь только усиливается. Все трое заказали баранью похлебку и лепешки. Ню Айцзян и Ню Айсян чуть похлебали из своих чашек и отставили их в сторону, а Ню Айго, который три дня провел в дороге из Цанчжоу в Циньюань и который за все это время ни разу нормально не поел, соскучившись по родной кухне, набросился на еду и уговорил за раз и пять лепешек, и похлебку. Только тогда он вспомнил о своей матери Цао Цинъэ, которая сейчас лежала в коме и уже целый месяц ничего не могла есть. При мысли об этом Ню Айго стало так стыдно за то, что он проявил слабость и за раз съел все пять лепешек с похлебкой, что невольно стал ронять в пустую тарелку слезы. Хозяин-толстяк, убирая посуду, принялся его успокаивать: «Все когда-то заканчивается. Посмотри на это со стороны, и сразу станет легче».