Сергей Кузнецов - Хоровод воды

Трудно было? Конечно. Лёля хотела быть поэтом, а не матерью, мечтала ночи напролет сочинять стихи – а пришлось стирать пеленки и мазать зеленкой потрескавшиеся воспаленные соски. Да, ее грудь была куда лучше приспособлена для нежных любовных поцелуев, чем для жадного младенческого рта. В магазин – только с коляской, спала урывками, книжку откроешь – сразу глаза слипаются, какие уж тут стихи!

Иногда, конечно, появлялся Сашка, Саша-старший. Отвез в роддом, встретил с цветами, приезжал в перерывах между экспедициями. А Вася – даже не позвонил. И она ему тоже никогда не звонила, у нее была гордость, еще не хватало – звонить. Его родители – родители Саши-старшего, дедушка с бабушкой Саши-маленького – звали ее в гости, предлагали помочь с внуком. Она приходила – у ребенка должны быть родные, я так считаю! – но никогда не встречала там Васю. Только фотографии видела в рамках на стенах. Последний раз была там перед смертью деда Михаила в 1991 году. Васина фотография не менялась уже лет пять – и, значит, недавно на кладбище она увидела его впервые не то за тридцать, не то за двадцать лет.

Он постарел, да. Зато его сын – не их сын, другой сын, Никита, – был похож на Васю, которого она знала когда-то. Высокий, стройный, светловолосый. Она плакала тогда на кладбище, сама не знала – потому что Сашка умер или потому что Вася превратился в старика, а Никита обернулся Васей, и, значит, в самом деле прошло столько лет, сменилось поколение, и уже другие девочки мечтают о поэтических книгах, чувствуют, что станут знаменитыми, катают в колясках малышей, злятся, что любовь не приходит, плачут, что любовь ушла.

Может, тетка была права? – думает Лёля, может, любовь, стихи, гордое одиночество – в самом деле ничего не стоят? Может, важнее детский ночной крик, посапывание у груди, маленькие кулачки со сжатыми пальчиками, покрытая свежим пухом младенческая головка… видно, как под тонкой кожей трепещет жилка, бьется жизнь, пока не зарос родничок, пока сын открыт космосу, открыт всемирной любви, не различает людей, не выбирает себе женщин, не разрывается между женой и любовницей, не отвергает, не бросает, принимает все, что дает ему этот мир, – тепло материнской груди, родной голос, капли молока на потрескавшихся сосках.

Может, это и было – настоящее? Самое главное, самое важное, дороже ненаписанных стихов, неизданных книг, неслучившейся любви?

Нет, она не может так. Другие, наверное, могут, а она – нет. Прежде всего она – поэт, так и не дождавшийся славы, никому не известный, никем, кроме умершего Сашки, не оцененный. Но Лёля не хочет быть матерью – потому что это еще страшнее.

Стихи – все-таки ответ на вопрос зачем все это? Зачем переехала в Москву, зачем меняла мужчин, зачем бросила Сашку, зачем родила, зачем проработала все эти годы редактором. Чтобы были стихи. Это – достойный ответ.

Стихи всегда остаются стихами. Младенец за тридцать лет превращается в грязного, пахнущего бомжом мужика, в спившуюся развалину, в старика, что выглядит старше собственного отца.

Если это – итог Лёлиной жизни, лучше было умереть в двадцать четыре года, убить себя, броситься под поезд, повиснуть в петле, не дожить до старости, поддержать традицию.

Впрочем, традицию я и так поддержала, думает Лёля: великим женщинам-поэтам всегда не везло с детьми.

Институт действовал на переднем крае науки. Диапазон работ был необычайно широк, но Лаборатория, где работал Василий Мельников, занималась разработкой систем космических спутников связи. Сам Мельников специализировался по математическим моделям и потому редко бывал дальше подмосковного городка, где находился один из филиалов Института. Но на этот раз ему удалось уговорить Шефа отпустить его на Полигон, где должен был состояться запуск очередного спутника, в разработке которого идеи Мельникова сыграли не последнюю роль.

Мельников стоял на наблюдательном пункте Полигона рядом с Юрой Кочиным. Минуту назад Кочин сказал:

– Иногда я думаю, что все, чем мы здесь занимаемся, – стрельба из пушки по воробьям. Представь, в этот спутник вбита чертова уйма труда и мысли – а что в результате? Еще тысяча оленеводов смогут смотреть телевизор. И это притом что на Земле голодает почти полмиллиарда человек. Если бы всю эту энергию не тратить попусту, а бросить на решение действительно важных проблем… эх! – и Кочин махнул рукой.

– Погоди, старина, – сказал Мельников. – Так говорят снобы и утилитаристы. А ты помнишь, что говорил об этом Эфэф?