Сергей Кузнецов - Хоровод воды

Вижу увядание Ирининой плоти, морщины, складки жира. Знаю: к старости она почти оглохнет, но до самой смерти будет смотреть сквозь ресницы глазами цвета небесной лазури.

Я вижу только плоть, я не знаю, что чувствует Ирина, о чем думает.

Любит ли мужа? Счастлива ли? Что ей снится? Помнит ли меня?

Ответа на эти вопросы я так и не узнáю. Что же касается плоти, я всегда говорил: плоть не имеет значения.

Миг – и я возвращаюсь в спальню. Может, я просто уснул? Впрочем, какая разница: этот сон так похож на явь.

Вдруг я понимаю: я знаю Иринино будущее, будущее наших друзей и врагов. Не знаю только, что будет со мной. Почему-то я вспоминаю: хочешь плавать в океане – отрасти себе щупальца.

Да, я видел этот океан – на десятилетия вперед. Ему нет конца и края – а я не хочу превращаться в рыбу, в осьминога, в уэллсовского марсианина, пьющего людскую кровь. Не хочу никуда плыть.

Я знаю, что делать… Мягко, но решительно освобождаюсь от браслета чужих пальцев. Никакого сопротивления.

Избавиться от Ирининых оков оказалось совсем легко. Думаю, оковы плоти немногим прочней.

В соседней комнате подхожу к письменному столу. Если мой сон – правда, я знаю, какой ящик открыть…

Металл холодит ладонь.

Да, не лежать моему телу в освященной земле.

Ну и пусть. Я же говорю: плоть не имеет значения.

Я-то знаю – я не совершил греха. Когда бабочка вылетает из куколки – разве это самоубийство?

Тело вообще не нужно. Избавиться от него – что выбросить одежду, из которой вырос.

Сейчас я нажму на спуск – и душа моя полетит навстречу Вечной Жизни, поднимется на еще одну ступень Золотой Лестницы.

…И я слышу гром, вижу яркую вспышку, а потом вокруг разгорается лазоревый немеркнущий свет, и прекрасная Дева предстает предо мною в золотой лазури, в небесном блистании пурпура, и глядит на меня синими огненными очами, так хорошо знакомыми мне.

И я вопрошаю:

– Ты ли это? Душа миров, светлое тело вечности, сладость сверхсущего Бога, образ неземной красоты, ты ли это, скажи?

Она отвечает, и голос Ее так знаком:

– Разве ты меня не узнаёшь? Я была рядом с тобой все это время – и ты не узнаёшь меня? Да, это я.

И я падаю пред Нею на колени, неземной молочно-белый девственный свет нисходит на меня, я плачу от счастья и повторяю:

– Значит, я не ошибался – это все время была Ты. Зачем же Ты так поступила со мной, зачем эта грязь, мерзость плоти, слизь и пот?

Она отвечает, и голос Ее гремит весенним громом:

– Ты ничего не понял. Ты просил о посвящении – я дала его тебе. Посвящение – всегда самое страшное, что может вынести человек.

– Так я прошел посвящение?

Я слышу звонкий смех, лучезарный смех Ирины:

– Нет, ты не прошел посвящения. Ты отрекся от своей любви, убил себя, не оставил миру ни сына, ни дочери. Ты прожил пустую, бесплодную жизнь.

И я снова плачу, теперь уже от стыда и раскаяния, плачу и говорю:

– Каким я был глупцом, моя Госпожа, каким глупцом. Я грешен, да, я грешен. Отторгни меня от своего сердца, ибо нет мне прощения.

Млечное окутывает меня жемчужным туманом, и голос, исполненный неизмеримой любви, отвечает:

– Я прощаю тебя.

– Спасибо тебе, спасибо, Великая Госпожа. Скажи мне, чем же заслужил я прощение? Тем ли, что был верен Тебе?

– Нет, ты не был мне верен. Ты отказался от меня, ты не прошел испытания.

– Может, я заслужил его своей любовью к Тебе?

– Нет, не любовью. Ты так и не смог полюбить меня.

– Госпожа моя, ты читаешь в моем сердце, как в книге. Ты видишь, раскаяние мое непритворно. Возможно, этим я заслужил прощение?

– Нет. Прощение нельзя заслужить. Я прощаю тебя, потому что милосердие мое безгранично.

Если милосердие Твое безгранично, думает Маша, почему мы все так несчастны? Почему раз за разом мы возвращаемся в людские тела сюда, на землю? Почему не дано нам успокоения?

Девочка на скалах Крыма, девушка из сожженной деревни, старушка перед зеркалом. Матрос плывет по Волге, солдат вырывает чеку, старик ждет свою смерть, мужчина подносит к виску револьвер. А за ними теснятся новые и новые души…

Все они – это я.

Боже мой, сколько их! Никого от них не осталось – ни сына, ни дочки, ни наследника, ни наследницы, – никого не осталось, никого и ничего, даже вспомнить некому, некому даже помянуть, некому замолвить слово перед теми, кто пришел после. Никто их не видит, не слышит.

Только я…

И Маша плачет, плачет по всем, кто сгинул без следа, плачет по второй России деда Макара, плачет и повторяет: Только я, только я… и значит, я – их наследница? Значит, мне нести все это, хранить души в исхудавшем теле, вечно вынашивать взамен незачатых детей?