Сергей Кузнецов - Хоровод воды

– Скажите, Ирина, – спросил я, – разве мой вопрос был бестактен?

– Он был неуместен, – ответила она, – я не могу объяснить вам почему. Если бы они хотели, они бы сами объяснили, правда?

Скрип лаковых сапожек Ирины разносился в ночной тиши, словно спеша оторваться от мостовой и взмыть к холодным небесам.

– Приятно было у них побывать, – сказал я. – Довоенный московский дом, я уже не верил, что такие остались. Будто и не было этих страшных двенадцати лет. Интересно, как они избежали уплотнения?

Я давно заметил: Ирина избегала смотреть собеседнику в лицо. В кафе она вертела в руках ложечку, на улице теребила сумку. В крайнем случае глядела сквозь полуопущенные ресницы. Эта манера казалась мне трогательной и целомудренной.

Сейчас, конечно, уже не кажется.

Той ночью Ирина впервые посмотрела на меня в упор. Мы стояли у освещенной зеркальной витрины: так я узнал, что у нее лазурно-синие глаза.

– Эти люди избежали уплотнения, – сказала Ирина, – потому что работают в серьезном учреждении. Неужели не понятно?

Я хотел спросить: А это учреждение тоже связано с Шамбалой? – но удержался.

…Сейчас синие Иринины глаза закрыты. Наверное, нужно просто вырвать руку и уйти. Наверняка Ирина даже не проснется. Так и надо поступить, говорю я себе, но не двигаюсь.

Когда Ирина спит, она похожа на ангела, хотя я знаю: она всего лишь женщина.

В конце мая мы виделись почти ежедневно, и эти встречи сильно помогали мне. То было тяжелое время, я вообще плохо переношу начало лета. В эти месяцы расположение планет вызывает во мне волнение, не находящее выхода, какое-то неясное предчувствие. Когда я был моложе, каждый год я ждал чуда, видения, но потом на смену радостному ожиданию пришло отчаяние. Много раз я перечитывал «Три свидания» и молил о том, чтобы святая София открылась мне, как открылась Соловьеву в Британском музее и Египетской пустыне. Я мечтал увидеть Ее лучистую улыбку, небесное блистание пурпура, прикоснуться к Душе Мира. Я постился, молился святой Софии, светлой дочери темного хаоса, просил Ее ниспослать мне Посвящение, но, увы, молитва моя не была услышана.

Именно отчаяние привело меня в эзотерические кружки и группы. Мне все время казалось, что где-то рядом есть люди, которые могут открыть Путь, дать то, чего так желала моя душа. Я мечтал увидеть Софию на престоле, испытать блаженство, о котором писал Соловьев. Увы. За свою жизнь я встретил много истинно мудрых людей, обладавших знанием, но никто не помог мне – даже Аполлон Андреевич. С каждым годом мое отчаяние становится все глубже.

В конце концов оно привело меня к катастрофе.

Да, встречи с Ириной сильно помогали мне. Даже сейчас я признаю, что, несмотря на женскую легковесность, она образованна и умна, в том числе и в духовном плане. Мы часами могли говорить – и сам ее голос казался мне целительным.

Сейчас я заметил: в наших спорах о духе и плоти мы избегали обсуждать половой вопрос. Мне эта тема была неприятна, а Ирина, как я теперь понимаю, никогда не замечала, насколько влияет на нее инстинкт пола.

Да, при всей своей воздушности Ирина – очень земное существо. Меня самого никогда не интересовало материальное, потому я не обращал внимания на ее платья и шубки, привычку возвращаться домой на таксомоторе и ленивые променады вдоль зеркальных витрин Петровки.

Ирина умела оставаться эфемерной и хрупкой в дорогих нарядах, вульгарных на любой другой женщине. Казалось, она вот-вот воспарит, подобно бабочке покинет куколку своего платья, – это мерцание, этот ежесекундный побег зачаровывал меня, и я не мог отвести глаз.

Наверное, я сам находился во власти морока, не замечал, насколько пошло обсуждать жизнь вечную перед витриной с шелковыми чулками.

Иринин интерес к магазинам и нэпманским кафе казался мне простительным. За годы разрухи мы отвыкли от витрин. Несколько лет назад я и сам ходил смотреть витрину МПО, где был изображен пьяный приказчик, спящий посреди изобилия товаров.

Конечно, во Втором МХТ или Студии Завадского мы бывали чаще, чем в магазинах женского белья.

На одной из таких встреч я увидел Константина Николаевича. Он был моим университетским профессором, я даже несколько раз приходил к нему домой. Тогда, в тринадцатом году, мы обсуждали индийские корни философии Платона. К слову, Константин Николаевич разделял мнение о том, что Шамбала – это и есть осколок Атлантиды.

За пятнадцать лет он сильно постарел. Ему было едва за шестьдесят, но он выглядел глубоким стариком. Я спросил о жене и сыне (к сожалению, не помнил их имен), узнал, что сын живет с ним, а жена умерла от испанки в девятнадцатом году. Голос профессора дрогнул, я, увы, не смог найти слов утешения. Спросил, интересуется ли он по-прежнему Атлантидой и Шамбалой.