Эльдар Саттаров - Транзит Сайгон-Алматы

В сущности Сталин действовал так же, как Чингисхан с его Ясой, когда посредством инструментов всеобщего устрашения и беспрекословного повиновения, он создавал свою армию, чьим легендарным победам суждено было так же остаться в веках и тысячелетиях.

Схожим образом теперь во Вьетнаме ужасные расстрелы по наспех сфабрикованным обвинениям в период коллективизации стали лишь прелюдией для более планомерного уничтожения неблагонадёжных кадров. Избавившись от подозрительных элементов на селе, органы госбезпасности принялись за внутрипартийную чистку. Перед лицом США, ещё более опасного и могущественного врага, чем гитлеровская Германия, показателем для определения уровня неблагонадёжности стало обвинение в ревизионизме. Поддержка хрущёвского тезиса о мирном сосуществовании стала лакмусовой бумажкой, выявляющей скрытых врагов народа, коварно прячущихся в рядах партии, готовящейся к великой войне. Повестка об отзыве для «исправительных работ» означала не просто десятилетние сроки на каторге трудовых лагерей — она, по сути, означала смертный приговор. Логика истории больше не считалась с вековыми идеалами добра и человеколюбия, стирая наши судьбы в порошок и лагерную пыль.

Теперь я часто вспоминал пророческие слова моего комдива Ши Таня, который за несколько лет до этого предвидел внутрипартийную чистку. Когда при встрече в Ханое я откровенно рассказал ему о расстреле крестьян, свидетелем которого я стал тогда в деревушке Фу Лок, он лишь задумчиво пожевал губами и загадочно сказал мне, что это, возможно, было только начало. Он настоятельно советовал мне уехать на учёбу в Москву на время — он считал, что моё буржуазное происхождение, знание французского языка, биография коренного сайгонца могут когда-то стать вескими основаниями для обвинений в госизмене. Он как в воду глядел. Позже я узнал, что именно он похлопотал о моём включении в список кандидатов для отправки по направлению в Москву.

Студенчеством, обвиненным в симпатиях к ревизионизму, овладел настоящий ужас. По каналам «сарафанного радио» постоянно поступали леденящие кровь новости о судьбе товарищей, попавших в мясорубку антиревизионистской чистки. Конечно, за всем этим стояла борьба местных группировок и фракций внутри партии. Когда органы забирали одного высокопоставленного руководителя, за ним тянулась целая вереница рядовых соратников, которые считались «его людьми». Так уже вышло, что оба моих наставника — мой бывший комдив Ши Тань и мой бывший комбат Чан Ван Ча — один за другим постепенно перешли в оппозицию могущественной группировке «северян» и попали в опалу у лидеров республики. Один этот факт, возможно, сыграл ещё более решающую роль в моей судьбе, чем мои «ревизионистские» заявления. Никто не знал, по каким критериям в КГБ отбирали тех, кому предоставить спасительное убежище в СССР. Советские органы госбезопасности руководствовались своей, никому не понятной, непостижимой логикой. Каждый из невозвращенцев превратился в игрушку слепой и не всегда справедливой судьбы. Спаслись единицы.

Холодным сентябрьским утром я поднялся по трапу Ту-104 следовавшего рейсом из Домодедова в Алма-Ату, сжимая в руке голубой авиабилет в один конец.

Так началась моя жизнь под колпаком у КГБ.

Алма-Ата и впрямь оказалась настоящей красавицей. Каждый район был по-своему примечателен и своеобразен — от казачьих мазанок и старинных добротных хат Малой Станицы и Татарской Слободки, с которых исторически зародился город, до шумящих зелёной листвой парков Горького и 28 гвардейцев-панфиловцев; ровной прямоугольной сети центральных проспектов, местами отдалённо напоминавших Москву в миниатюре; университетских городков у подножия живописных гор и даже промышленных окраин с их необъятными территориями машиностроительных комбинатов. Всё здесь утопало в растительности, пусть не такой буйной, как в субтропиках, но не менее живой и по-своему пышной — повсюду склоняли свои густые кроны мощные, великовозрастные деревья континентальных семейств, отбрасывая щедрую тень на тротуары, испещрённые бликами солнечного света, лениво пробивающегося сквозь листву. Ровные, прямолинейные улицы, отороченные разноцветными клумбами и сочными газонами, разбегались в твоём поле зрения, пересекая на своём пути многочисленные аллеи из плакучих ив и белоснежных акаций, и бежали перед тобой во всех направлениях. Они бежали ввысь и по горизонтали и терялись среди яблоневых садов в предгорьях альпийского типа на юге, или в кукурузных полях на западе, или же в необъятной степи на севере, бескрайней как море, зелёной летом, белой зимой. Мне очень понравилось это необычайное сочетание такого множества деревьев с асфальтом и бетоном, их мирное и взаимодополняющее соседство. Столетние тополя, символизируя инвариантность и вечность неразрывной связи нашего вида с природой, триумфально зеленели над преходящим, материальным, минерализованным мирком растущего вширь городского сообщества, как бы передавая ему часть своей мудрости