Алина Знаменская: Рябиновый мед. Августина

Батюшка ответил не сразу. Уголовник ждал.

— Справедливым будь с теми, кто рядом. Доброты своей не стесняйся, от Бога она.

По стенам сарая чуть слышно ударял несильный осенний дождь.

Во время неспешного разговора попа с Ухватом Шнурок не спал. От нечего делать он стал высматривать щели в стенах сарая, коих нашлось немало. Облазив сарай по периметру, он пришел к совершенно фантастическому выводу: их никто не охраняет. Это был невероятно счастливый для побега случай.

Не поверив собственной догадке, он разбудил шпану, а те, в свою очередь, подняли на ноги весь сарай. В несколько минут разобрали пару-другую досок в крыше и беспрепятственно, подобно муравьям, потекли наружу и растворились в ночи один за другим.

Последним покидал сарай Ухват.

— Давай вместе, батя. Что тебе здесь? Вишь, как подфартило!

Священник только головой покачал:

— Я не пойду. Да и ты бы не ходил, болящий, пропадешь.

— Ну тогда молись за меня, батя. Прощай.

И уголовник скрылся в ночи, а в отверстую дыру в потолке заморосил дождь.

Утром явилась охрана и, отперев сарай, обнаружила одного-единственного продрогшего арестанта.

Пытаясь загладить собственную халатность, охрана в спешном порядке решала, как быть с оставшимся бедолагой. Его напоили горячим чаем с хлебом, и теперь он сидел перед начальником особого отдела тюрьмы, на столе у которого лежала папка с делом заключенного.

— Вознесенский Сергей Владимирович, — провозгласил крепкий, средних лет военный и с интересом взглянул на заключенного: — Так отчего ж не побежали со всеми, Сергей Владимирович? Преступная халатность охраны, скажем прямо, была ведь вам на руку?

— Мне с бандитами не по дороге, — ответил священник. Начальник помолчал, листая дело, покачал головой:

— Несколько сроков у вас, смотрю. Сначала — ссылка, затем — лагерь. И вот опять продлили. Упрямый вы человек, батюшка, как я погляжу.

— В чем же, гражданин начальник, мое упрямство? — удивился заключенный.

— В ссылке вы продолжали вести религиозную пропаганду. Вот здесь сказано — целую общину возле себя организовали, службы совершали. Так?

— Ну а как же иначе, ежели меня Бог на это дело поставил? У вас своя служба, у меня — своя. Люди в моем слове нуждаются, и бросить их я не могу.

— Вона как! — Военный покачал головой, усмехнулся. — Ну а в лагере что ж? Не одумались?

— Что вы имеете в виду, гражданин начальник?

— Хлебнули баланды-то, почистили парашу? Небось уголовники пайку отнимали? Было?

— Как не бывать? Человек слаб…

— Ну и что? Скажете — тоже люди? Нуждаются в вашем слове?

— А как же? — искренне удивился отец Сергий. — В лагере я познакомился с прекрасными людьми! С прекрасными… В Вологде у нас в бараке профессора были, инженеры, врачи. Когда профессора читали лекции, их слушали даже урки. Что вы! И они все нуждались в слове Божьем…

Начальник покачал головой:

— Удивляюсь я вам, Вознесенский. Вот тут в деле донос на вас от одного из ваших «прекрасных людей». Все подробно расписано, как вы в лесу литургию служили, как из черники давили «вино» для причастия… Просто поэма!

— Да, было. Благостные минуты. В лесу, а как в храме! — согласился старик, и начальник особого отдела снова покачал головой. У начальника был старый больной отец, возраста приблизительно этого зэка. К старости тот совсем выжил из ума, не узнавал внуков и невестку, стал отчего-то злым и всех подозревал в каких-то каверзах против своей особы. Боялся старик только его одного — своего сына и тихо жаловался ему на домашних, когда он приходил со службы и обедал. Находиться с отцом в одной квартире стало сущим мучением, и сам начальник часто размышлял об истоках этой старческой ненависти и маразма. Доктор ссылался на возраст и пережитые отцом потрясения — потерю жены и дочери. И вот перед ним другой старик. Разве этот не пережил потрясения? Ярославская епархия в минувшее десятилетие находилась под особым вниманием ГПУ-НКВД. Именно здесь был центр внутрицерковного сопротивления, не хотели ярославцы идти за новым, «красным» патриархом Сергием.

А этот горе-протоиерей еще и летопись вел, фиксировал речи опального патриарха Тихона. Как его должны были на допросах трясти! Вытрясали небось причастность к заговору. Не сознался. А в лагере? О! Там о церковников только ленивый ноги не вытирает, это дело известное. Так ведь улыбается и весь даже как-то светится старик! Все ему нипочем. А может, у него свой, особый вид старческого маразма?