Петр Проскурин - Полуденные сны

Он осторожно вошел в приоткрытую калитку одного из дворов и, приподняв одну лапу от напряжения, огляделся.

Было пусто, вокруг корыта с размоченным хлебом суетилось с десяток крупных белых кур, увидев Тимошку, петух с набрякшим и свесившимся набок малиновым гребнем вскинул голову и возмущенно, скорее всего неприлично, выругался. Не обратив на него ни малейшего внимания, как если бы его совсем не было, Тимошка, по-прежнему не упуская ни одной мелочи, направился к корытцу и тихо, предупреждающе зарычал, даже припал на передние лапы, сделав вид, что сейчас бросится и схватит одну из этих глупых белых птиц. Куры с отчаянным кудахтаньем брызнули в разные стороны, стараясь сохранить чувство достоинства, отбежал и петух и стал громко совестить непрошеного гостя. Тимошка сунул нос в корыто и, хотя пахло неприятно, как попало стал хватать жидкое хлебное месиво, вдобавок истоптанное курами, не выпуская из виду происходящее во дворе. На крыльцо, тихонько приоткрыв дверь, крадучись выплыла удивительно толстая женщина, платье туго обтягивало ее объемистый живот, короткие рукава, фонариком, впились резинками в пышно буйствующую плоть, еще больше подчеркивая уродливую, неестественную полноту. Тимошке это, разумеется, было все равно, его насторожили крадущиеся движения женщины.

Балансируя руками, встряхивая жирным подбородком, выражая на лице какое-то елейное умиление, толстая женщина на цыпочках спустилась по скрипучим ступенькам и маленькими шажками тихонько продвигалась к калитке.

Оскалив желтоватые клыки, Тимошка предупреждающе зарычал и в одно мгновение оказался между толстой женщиной и калиткой.

— Батюшки! — ахнула женщина, боязливо останавливаясь. — Бо-обик, Бо-обик, Бо-обик, — медовым голосом позвала она Тимошку. — Собачка, миленький мой, ягненочек, да ты что? Иди, иди, собачка, я тебе косточку дам…

Во-от такую! Ну чистый ягненочек, аж курчавится от черноты… Каракульча, чистая каракульча! Какая шапка выйдет… А то и две… Бобик, Бобик, мяса хочешь?

Наклонив голову, Тимошка вслушивался в голос толстой женщины, и он ему явно не нравился, стоило толстой женщине двинуться с места, с намерением подобраться к калитке обходным путем, Тимошка зарычал громче, теперь уже показывая клыки более основательно.

— Паша! Паша! — опять замерев на месте, позвала кого-то толстая женщина через забор, — Подь-ка сюда! Скорей!

Из-за плотно сбитого забора выглянула еще одна женщина, кокетливо повязанная косынкой, Тимошка на всякий случай зарычал и на нее.

— Ну что ты, Ань? — неожиданно весело и заразительно откликнулась Паша в косынке. — Что у тебя стряслось?

— Паша, Паша, послушай, — понизила голос толстая женщина. — Глянь, кобелек какой ко мне во двор забежал. Видать, потерялся, сейчас из Москвы их много таких навезли, породистых…

— Ну так что тебе, Ань?

— Ты со своей-то стороны подступись потихоньку, калитку захлопни, почти шепотом попросила толстуха. — Со двора он у меня не выскочит, Федор придет вечером, мы его тут и приберем. Шапка-то какая будет! А то и две! Чистая ларакульча! Я бы его сама шпокнула, да веришь, ружья боюсь, веришь, с гвоздя на гвоздь перевесить боюсь. А Федор вернется, тут же кобелька прищелкнет. Мех-то ныне все дорожает. Шапки мужские уже за триста перевалили. Слыхано ли дело, такую прорву денег за шапку. По прежним деньгам цельная шуба. Паш, Паш, помоги, я тебя отдарю! В долгу не останусь.

— Ух ты, живодерка! — пуще прежнего развеселилась Паша в косынке. — И не жалко тебе? Такого красавца!

— Чего их жалеть, их теперь битком, на каждой даче, даром только мясо переводят, скотина бесполезная. Делать людям нечего, с жиру и бесятся. Вот повкалывали бы на солнцепеке с наше, на клубнике, от зари до зари, потаскали бы ее на базар, дурь бы в голову и не полезла. А то попридумали: выставки, медали! Слыхала, осенне-весенние выставки специально для таких кобелей делают, вот для ихней-то породы, кобели отдельно, сучки отдельно.

— А хозяин найдется? На него небось и документ имеется.

— А кто видел? Ты не видела, я не видела-значит, и не было ничего.

— Так-то оно так, — засомневалась Паша в косынке. — А что дашь? — все же поинтересовалась она на всякий случай. — Слушай, а воротничок жемчужный отдашь? Страсть как мне нравится… Отдашь?

— Отдам, отдам! — обрадовалась толстая женщина. — И водки поставлю, скорей только, Паша, милая… Ну, скорей же, уходит… Куда, собачка, куда ты, милая? Подожди, подожди, ах ты напасть! Никогда мне не повезет!