Виктор Свен - Моль

С чем он вошел в свое сегодня? С пустой душой. Он даже сравнил себя с таким нищим, которому почему-то никто и никогда не подаст куска хлеба.

Весьма возможно, что ощущение безнадежности и заставило его однажды заглянуть в древний собор, превращенный в антирелигиозный музей. Он всё и внимательно осмотрел, провел там почти целый день, но на улицу вышел еще более, чем прежде, придавленным и недоумевающим.

Потом, попав в какой-то парк, он сел на скамью, бессильно бросив руки на колени. Да, конечно, он еще молод, но почему он чувствует себя дряхлым, ненужным, пережившим самого себя и лишним?

Решков вздрогнул, восстановив теперь уже давнюю картину, вернувшую его к годам крестьянского восстания в Тамбовской губернии, о котором сам Ленин говорил, что оно — для коммунизма — пострашнее всех фронтов гражданской войны. Именно поэтому Ленин с Дзержинским и приняли решение, чтобы самые лучшие отборные чекистские части были брошены на Антонова. У Ленина и Дзержинского другого выхода не было.

Вспомнив об этом, Решкову легко было представить себе тамбовскую крестьянку, озлобленное существо, взбесившееся от ненависти. Эта тамбовка, уже после разгрома крестьянского восстания в Тамбовской губернии, сделала то, что до нее никому не удавалось: она взорвала присланный из Москвы Особый Отдел, который должен был завершить «очистку» Тамбовщины от кулаков. Особый Отдел, разместившийся в лучшем кулацком доме села Отрепьевки, в первую же ночь взлетел на воздух.

Кулачку поймали. Она выдержала все допросы и не выдала ни одного из своих сообщников. Да, она созналась, но и полуживой, в беспамятстве твердила: «Я все сама, сволочи, всё сама… одна, вот этими руками»… И потому, что этому никто не верил, ее и не «пустили в расход» на месте, а доставили на Лубянку.

Когда и здесь допросы ни к чему не привели, террористкой заинтересовался Председатель.

Среди сопровождавших Председателя были Мохов, Суходолов и он сам, Леонид Николаевич Решков.

Когда они вошли в камеру, Решков думал увидеть подавленную, жалкую кулачку, у которой не было ничего другого, как только молить о пощаде. Но она, стоило лишь открыться двери, сорвалась с места и кинулась к Председателю.

— Гады! — завопила она. — Ставьте меня к стенке! Без задержки!

Конвоиры схватили ее за руки и оттащили в сторону.

— Пусти! — приказал Председатель. — Пускай баба выскажется.

Конвоиры выполнили распоряжение. Тамбовка упала на пол.

— Продолжай, — сказал Председатель. — Помитингуй!

Не поднимаясь с пола, она вздернула голову и закричала:

— Мне митинговать нечего! Это вы там, на митингах, открещиваетесь от загубленных мастеровых на Урале или наших мужиков тамбовских. Ну, тех, знаешь, антоновцев, которые в вашей правде не видели свою правду… или тех поручиков и гимназистов в белых погонах, что стояли поперек вашей дороги. Это вы митингуете о будущем счастье. А ты пойми: для матери и для батьки счастье не в том будущем, что обещают каратели, а вот тут, здесь, в теперешних, настоящих, живых детях, которых вы ставите к стенке. А по какому праву? У тебя есть мать? Есть, спрашиваю, мать? К ней ты пойди, перед ней устрой митинг и расскажи, как ты меня, тамбовскую мать троих уже поставленных к стенке сынов — меня тоже поставишь.

Тамбовка вдруг и до странности неожиданно замолчала. Словно израсходовав все свои силы, она медленно опускала голову и, наконец, прижалась к полу, как прижимается деревенская старуха к земле могилы дорогого покойника.

Председатель повернулся и направился к двери. Следом двинулись и остальные. Когда за ними с железным равнодушием щелкнул ключ, Решкову показалось, что с этой минуты тяжесть вины за всё творимое ляжет только на его совесть.

Это уже было новое, тревожное и, как казалось Решкову, явно мешающее жить сознание. Он пытался спрятаться за спины тех, кто приветствовал «музыку революции», но скоро догадался, что революции не нужны ни Печорины, ни Алеши Карамазовы.

Сам себя Решков не рискнул сравнивать с Печориным. Он просто отнес себя к жалким статистам, изображающим массу в современной и совершенно зря поставленной драме.

Драма началась не сегодня и закончится не завтра.

Мысль об этом заставляла Решкова определить свое место в драме, оценить каждый свой шаг и поступок. Оценка была до того бесстрастно жестокая, словно кто-то, со стороны пришедший, ковырялся в его душе, и так неосторожно, что хотелось стонать от боли.

Он не стонал. Криво усмехаясь, он убеждал самого себя, что в его душе ковыряется не кто-то, а он сам — Леонид Николаевич Решков, тот Решков, у которого нет желания сделать шаг куда-то в сторону. И не потому, что боязно, просто так, от лени или от потери любопытства. А может быть и потому, что душа его вконец ослепла и не могла видеть ни прошлого, ни будущего.