Виктор Свен - Моль

Костя Туровец растерянно оглянулся.

— Давай, товарищ Туровец! — приказал Карпенко. — Поагитируй!

К столу, за которым сидел директор завода, нерешительно подошел Костя Туровец и остановился, обводя взглядом мрачное барачное помещение.

По лицу Кости Туровца было заметно, что ему тяжело смотреть на людей, из которых он многих знал. В особенности мучительно было видеть старика Семена Быкова, недавно еще бодрого, а теперь сидящего неподвижно, с руками скрещенными на груди. Эти руки вернули память Кости Туровца к родной деревне, к могучим соснам на кладбище, куда он провожал в последний земной путь свою мать, лежавшую в гробу вот с точно так сложенными на груди руками. Потом, совсем неожиданно, Костя Туровец представил себе и своего отца и своего учителя Петра Петровича и сразу почувствовал себя как бы возвращенным в свой привычный, бедный, но такой уютный и добрый мир детства и юношества. Но странное дело, это возвращение к прошлому не укрепляло его, не поддерживало, а, наоборот, лишало сил и, наконец, он покачнулся, и чтобы удержаться на ногах, должен был опереться на стол. Этого только как будто и ждал Карпенко. Подойдя к Косте Туровцу, он, как на обыкновенном собрании, с улыбкой даже, обратился к бараку:

— Так вот, граждане. Сейчас слово имеет комсомолец Костя Туровец, которого вы знаете. Мы — люди, понимаете, городские, рабочие. А Туровец — из деревни, из середняцкой семьи. Так что и подход у него к вам будет крестьянский, вам понятный. Конечно, вы — кулаки. Но Костя Туровец среди вас работал. Вы его знаете, да и он кой с кем из вас разговаривал, можно даже сказать, по душам. Ну, вот, с зачинщиком организованного сопротивления строительству завода… вот с Семеном Быковым.

Только в эту минуту Косте Туровцу стало понятно, что его заставили идти к бастующим кулакам не случайно. «Провокация, — подумал он, — подстроенная Карпенко», — и тут же заметил, как Карпенко многозначительно подмигнул уполномоченному.

Если совсем еще недавно Костя Туровец на что-то надеялся, то теперь увидел себя среди обломков чего-то и окончательно рухнувшего. Ему даже показалось, что сердце перестало биться в холодной и пустой груди.

Так, каким-то застывшим, он повернулся спиной к столу, за которым сидел директор, и направился к дверям.

Выйдя из барака, он бессмысленно долго петлял среди досок и бревен, иногда в недоумении останавливаясь, как человек, вдруг утративший способность ориентироваться среди привычных вещей.

В комнату своего общежития он попал далеко не сразу. Он, видимо, не поверил бы, если бы ему сказали, что он несколько часов бродил среди возводимых корпусов, прежде чем произнести «всё!» и очутиться перед дверью, за которой находилось его место на нарах.

«Вот сейчас лягу и засну, — подумал он, открывая дверь. — Сразу лягу и засну»..

Его встретили настороженные и враждой наполненные глаза комсомольцев. Им уже было известно, что произошло в пятом бараке, и потому они встретили его, как до конца разоблаченного предателя.

Косте Туровцу стало жалко этих, таких же, как и он, девятнадцатилетних сверстников, вместе с ним и голодавших, и мерзших, и самоотверженно работавших на строительстве завода. Им надо объяснить всё, подумал Костя Туровец, доказать, что он прав, что ошибаются те, другие, которые не любят людей. Они поймут, убеждал себя Костя Туровец, если честно сказать им об этом, если открыть перед ними душу. Уже готовый произнести первые, хорошие слова, он вдруг увидел, как распахнулась дверь и в общежитие вошли Карпенко и уполномоченный.

— Пойдем со мною! — велел уполномоченный.

— Товарищи! — невольно воскликнул Костя Туровец, протягивая руки к нарам, на которых сидели комсомольцы.

— Ты им не товарищ! — крикнул Карпенко. — Идем!

Они ушли… Оставшиеся в общежитии были уверены, что Костю Туровца они больше не увидят. Но глубокой ночью он вернулся. Кто-то задал вопрос:

— Чем кончилось, Туровец?

Костя Туровец не ответил.

А так как — точно в эти же самые дни — на долю Суходолова-Уходолова выпали великие переживания, то Автор и считает нужным восстановить —

Автор уже давно предчувствовал, что надвигается гибель Ксюши, так радовавшейся своему маленькому счастью, негаданно ворвавшемуся в ее тяжелую, гиблую жизнь «поселенки». Об этом предчувствии Автор — сам для себя — записал в своих давних, теперь уже полуистлевших, заметках.