Ольга Бешлей - Мой дикий ухажер из ФСБ и другие истории (сборник)

– Я не взял с вас залог и пошел вам навстречу. Так что и вы мне теперь окажите услугу.

– Да какой залог, что за бред вообще?! Мы заплатили вам деньги. Вы хотите вселить ко мне незнакомого мужика на две недели! Это недопустимо!

– Почему?

– Я девушка! Вы хотите подселить ко мне чужого, незнакомого мужика!

– Почему незнакомого? Он знакомый одной моей приятельницы. И к тому же он – оператор на телевидении.

– Да хоть Константин Эрнст! – орала я в исступлении.

Анатолий был непоколебим. Оператора он обещал привести в тот же день.

В панике я металась по полупустой квартире. Я не знала, что делать и кому мне пожаловаться. Я вдруг снова почувствовала себя кем-то нелепым и маленьким в этом городе – как когда-то давно, когда я только переехала в Москву. У меня нет прописки. У меня нет жилья. Я боюсь обратиться в полицию, я же сама сколько раз читала в новостях: там пытают! И чего я им принесу? Договор об аренде? Господи, где этот договор и куда я его задевала? Ко мне въедет незнакомый мужчина. Ко мне въедет незнакомый мужчина! Что, если он на меня нападет? Я сама столько раз читала в Интернете – изнасилование потом не докажешь!

И вот, когда я уже практически впала в истерику, в квартиру зашла забрать какие-то книжки соседка. Спокойно выслушав мой сбивчивый рассказ, она набрала Анатолия и так же спокойно ему объяснила – тоном сурового пушкиноведа, – почему никакого оператора в этой квартире не будет. Анатолий что-то там бормотал в трубку, но вскоре затих. А после перезвонил мне и извинился. И попросил, чтобы мы все же нашли ему новых жильцов.

Жильцов мы нашли ему в тот же день.

В ночь перед переездом я долго не могла уснуть.

Мне страшно, до нервической дрожи хотелось выкрасть у Анатолия стул.

Тот самый – старый советский стул с кухни.

Я представляла себе француженку. Как она в приступе злобы разламывает кровать, разбирает ее на части и тащит, тащит, тащит от Анатолия прочь.

Я не смогла бы украсть диван.

Но я могла утащить стул.

Я представляла, как перевезу его в новую квартиру и Анатолий спустя пару дней начнет мне звонить. Писать сообщения. Требовать стул назад. Угрожать.

Я представляла, как он открывает дверь своей второй, такой же дурацкой, потрескавшейся квартиры и видит на дверном коврике отпиленную деревянную ногу. На следующий же день – еще одну.

Я присылаю стул по частям, и на последней ноге Анатолий бросается на колени, бьется лбом об пол и молит пощады.

И просит Господа о прощении.

А потом снова пишет картины.

Желтые, красные, добрые…

Как эти пятна.

Как этот сон.

Как-то в мае, когда, казалось, всю Россию охватил ужас из-за публикаций о самоубийствах подростков, я сидела на диванчике в кабинете своего психотерапевта, и врач вдруг сказала, прервав мой скорбный рассказ о том, как тяжело живется молодой, симпатичной, здоровой девушке:

– Знаете, я вот все думаю про эти самоубийства среди детей. Почему это происходит.

– А вы думаете почему? – заинтересовалась я.

Такие моменты, когда врач внезапно заговаривала не о личном моем и ничтожном, а о глобальном и общечеловеческом, очень мне нравились.

– Я думаю, современный ребенок выключен из культуры смерти, – сказала она. – Взрослые не говорят с ним о смерти, не водят с собой на кладбище. В итоге у человека не складывается никакого представления о смерти. Ему кажется, что смерть – это прекращение сиюминутного страдания, а не конец всего. Он не понимает, что за смертью следуют гроб, земля, разложение.

– А если ребенок не хочет на кладбище?

– Что значит не хочет? Конечно, не хочет! Никто не хочет на кладбище! А ребенок… Ну, ребенок хочет сидеть дома, возиться с гаджетами. Но есть семейный долг. И смерть – это то, что нужно в семье разделить. Родитель в ключевые моменты должен проявить настойчивость.

– У нас в семье детей никогда ничего делать не заставляли, – сказала я.

Врач посмотрела на меня так, словно раздумывала, произносить ли следующую фразу. Затем сказала:

– По вам и видно.

Разговор этот долго не шел потом из моей головы. Тем более что близился мой день рождения, а значит, и день гибели Герундия. Смерть эта, которую многие бы назвали (и, разумеется, назовут) ничтожной, вот уже два года тяжело лежит на моей совести. Я точно знаю, что виновата. И что оправданий мне нет.