Питер Акройд - Мильтон в Америке

Гигантская волна увлекла его наверх и швырнула на скалу; оказавшись в расщелине, он ощутил израненным телом неподатливость грубого камня. В изнеможении он раскинул руки и обнаружил под пальцами трещину, которая помогла бы ему удержаться; однако опять заскользил по мокрой скале вниз. Он яростно цеплялся за камень, но неудержимо сползал обратно в море. Он уже скрылся под водой, когда руки Гусперо вытянули его наружу. Юноша оседлал обломок мачты длиной примерно в пять футов и ухитрился взгромоздить на него и хозяина. Он отчаянно пытался направить мачту к суше, однако ее подбрасывал и качал океан; спасенных вновь накрыло волной — и для Джона Мильтона, обхватившего кусок дерева, время и движение перестали существовать. Он повис между двумя мирами, окруженный сгустившимся безмолвием.

— Силы небесные! — воскликнул Гусперо, когда громадная волна взметнула мачту выше прежнего; оба сумели не разжать хватки — и неожиданно юноша ощутил под правой ступней твердое дно. Их прибивало к земле, но, едва юноша пробовал подняться, волны валили его с ног. Однако теперь он барахтался на мелководье: обернувшись к Мильтону, он за руки стянул его с мачты. Оба оказались вблизи берега и, не дожидаясь очередного вала, Гусперо вытащил слепца на сушу. «Вставайте или ползите, сэр! — прокричал он. — Здесь медлить нельзя». Кое-как выбравшись на берег, они прислонились, чтобы отдышаться, к поваленной бурей сосне. Дрожа от холода, в изнеможении, покрытые синяками и ссадинами, они не могли удержаться от слез.

— Хуже, конечно, было и не придумать. Но наши приключения начались гораздо раньше. Ты слышала когда-нибудь об Актоне, Кейт? Чудное место. Что ж, вот тогда все и началось.

— Это ведь тоже не в Лондоне? Ты как-то сказал, что там вкусная свинина.

— Там разводят свиней, Кейт. Но не едят. Нынешней весной я уже прошагал изрядное расстояние на пути из города, когда увидел впереди себя шаткую и валкую повозку. Весь глянец с моих башмаков, как тебе нетрудно представить, давно сошел, и потому мне вздумалось проехаться в задке этой телеги. Тебе известна наша лондонская поговорка? Посидишь чуток — бегом со всех ног. Именно так я в уме и прикинул. Одним прыжком вскочил туда…

— Ты не передашь мне вон ту салфетку, Гус? Ага. Теперь я опять тебя слушаю. Больше не шелохнусь.

— И вот я забрался в телегу, тайком от возчика, и уютно устроился на холщовом покрытии. Протряслись мы капельку душа в душу — как вдруг слышу: кто-то жует и чавкает. Потом слышу зевок — и на меня пахнуло ароматом выдержанного сыра. Приложил я ухо к завесе — и ясно различил: кто-то с аппетитом трапезничает. Ты знаешь историю о кладовой матушки Элис? Везде пустота — нет ни черта. В желудке у меня было так прискорбно, что я кое-как набрался смелости и прошептал: «Не осталось хоть крошечки?» Изнутри донесся тихий вздох, словно выпустили воздух из кожаного пузыря, и я прошептал снова: «Хотя бы чуточки этого прекрасного сыра?» — «Кто вы?» Голос был мужской, но такой дрожащий, словно принадлежал знатной даме, пытающейся торговать пикулями.

— Мистер Мильтон иногда дрожит как лист. Я держу его за руку, пока он не успокоится.

— Не возьмешь ли сейчас за руку меня, Кейт? Вот так?

— Сядь на место, Гус, а то мне не закончить с шитьем. Будь хорошим мальчиком. Пожалуйста.

— И тут он спрашивает, кто я такой. «Кто я такой, сэр? Простой бедолага, только и всего. Прошу, не вздумайте только тыкать в холстину шпагой или там кинжалом».

Он помолчал немного. «Чего же тебе от меня надо, бедолага?» — «Да я уже сказал. Чуточку этого доброго выдержанного сыра. Я прямо-таки предвкушаю, как он обласкает мое нутро». — «Бедолага из Лондона, стало быть». — Когда он успокоился, голос у него сделался очень мягкий и ровный. Как бывает у тех, кто много поет.

— Я знаю его песни, Гус. Он зовет их девиациями. Только что это такое, девиация? Так и не осмелилась его спросить.

— Это что-то съедобное. Вроде пирожного. Я рассказал ему все как есть: что мои предки испокон веку были колбасниками. «В местечке Толлбой-Рентс, под Смитфилдом, сэр. Я выскочил из материнского чрева, как кусок эндовер — ской свинины».

Он хихикнул, и я проникся к нему симпатией. «А ты, вижу, остроумец». — «Не обижайтесь, сэр, но мне сдается, что вы не можете ничего видеть».

— Не знаю, Кейт, почему я так сказал. Просто у меня вырвалось. Помнишь, как я рассказывал о своей сестре? Его голос был такой же потерянный. Не знаю, как и объяснить. У него не было эха. «Как ты догадался?» На этот раз он заговорил резче. «Моя сестричка, сэр, слепая. Я водил ее в прежние времена по улицам у рынка».