Лоренс Даррел - Бунт Афродиты. Tunc

Проходит лето, приходит осень; а с нею известие, что Бенедикта разрешилась задуманным младенцем мужского пола, которого назовут Марком. (У меня, как и у остальных, совета не спрашивали.) Стаи телеграмм, как стаи летучих рыб, шампанское ящиками. А кроме того, она планирует вернуться к Рождеству. Нэш объявил, что она прекрасно себя чувствует, но посоветовал мне не торопить события, не нарушать её жизненный ритм.

— Ты сходишь с ума от беспокойства, знаю, — добавил он с сочувствием. — Но всё будет хорошо, я уверен, дай только время.

А пока мне оставалось только одно — забыться работой, классический способ. Список моих научных трофеев мало-помалу рос, успех следовал за успехом, лёгкость и быстрота, с которыми мне всё это давалось оседали пустотой иллюзии. Опутанный её сетью, я почувствовал что-то наподобие жестокого разочарования, увидев, что с ностальгией вспоминаю те надежды, которые когда-то внушило мне прошлое — Стамбул под вуалью тумана. Ностальгией тем более острой, что удалённость во времени расцветила все те события радужными красками (художница память) полувымысла. Перед глазами всплывали фрагменты тех дней, и на каждом Бенедикта, разная — женщина, которая теперь могла навсегда остаться для меня нереальной; и естественно, со страхом приходит отсутствие взаимопонимания, с тревогой — чувство отчуждённости, растущей пропасти. До тех пор, пока. Пока что? Пока не представится шанс обратить вспять бессмертный процесс.

Примерно в это время в Лондон приехала Ипполита лечить сломанную лодыжку. Сидя у огня, костыли рядом, она со злобой смотрела на лицо Иоланты, украшавшее обложку глянцевого журнала. Поразительно, как она постарела, — может, дело было ещё в этих костылях? Нет, на висках пробивались белые нити. Морщинки в углах глаз, очки для чтения и так далее. Но, видать, не она одна постарела, потому как вскричала:

— Чарлок, а ты изменился! — и, словно из зарослей лещины, вновь глянуло на меня её цветущее лицо порывистой любознательной афинянки.

Ну конечно. Я поднабрал весу, волосы подстрижены чёрт те как, потускнел, на плечах перхоть, костюм не глажен.

— Длинней сигары — короче жизнь.

Но мы стояли обнявшись, пока она не сморщилась от боли.

— Стала мудрей, печальней? Видел ты эту новую знаменитость? — Она уныло показала на кинозвезду. («Тело усыхает, ум тупеет, душа возвращается к зародышевому состоянию; только власть остаётся, вопреки постулатам догматической теологии. Единственная вещь, которая не кончается, — время». Слова Кёпгена.) Она по-матерински улыбнулась нам и, стуча очками по лицу на обложке, сказала всё так же удручённо:

— Я всё больше и больше завидую ничтожествам; У неё дела идут всё лучше и лучше, Феликс. Она стала настоящей фигурой. Видел ты новый фильм с нею? Я специально пойду его посмотреть. Пусть меня задушит ярость, но я должна увидеть его, увидеть их все. Это стало моей навязчивой идеей. Я постараюсь понять по её лицу, что с Графосом.

— С Графосом?

— Да. Подумать только, я и не знала, что у них с этой маленькой стервой было что-то серьёзное. — Она закурила сигарету и зло выпустила густую струю дыма. — А теперь он медленно умирает, и никто ему не поможет. Никто пока не знает, он ещё ведёт активную деятельность. Но сам он знает.

Она помешала костылём угли в камине.

— Уж этот мне Графос, — произнёс я снисходительным тоном.

Она улыбнулась.

— Он объяснил мне. Можно сказать, что в начале это была ненависть — единственная форма любви, которая доступна их пониманию; у них было много общего, оба потерпели поражение на одном, любовном, фронте. Но сходиться им было не обязательно. Так это и продолжалось — целую вечность. И, как ни унизительно для меня, я ничего не подозревала. Да и кто когда подозревает? Я, ненормальная, помогла ему вернуть высокое положение. — Говоря, она иногда добавляла очень грязные греческие ругательства, на мгновение в глазах у неё показались слёзы. — Вот почему я не могу спокойно думать о ней. Но ничего, она тоже совершает ошибки, даже если пользуется теперь своей сексуальной привлекательностью, как духами. Ха-ха, ведь человек, за которого она вышла, ничтожество, ничтожество . Я рада. С ним ей счастья не видать. Пусть я злая, но не могу не радоваться.

— Нет. Ты не такая, Гиппо.

— Такая. Такая. Больше всего меня бесит, как она теперь умеет выражать свои мысли; я выкрала несколько её писем Графосу. Вот как низко можно пасть; некоторые куски я помню наизусть, такой, например: «Что касается меня, то в молодости, находясь в своего рода школе любви, будучи там пленницей и обязанная принимать каждого, молодого и старого, я не познала главное. Мой разум остался неразбуженным. Половой акт не воспламеняет, если в нём не участвует душа: должна быть прорвана та плева, которой плотская есть всего лишь пародия, — душевная плева. Иначе ничего не постигнешь, ничего не обретёшь. Как мало мужчин способны дать это женщине. Ты, Графос, дал это мне. И, хотя я никогда не смогу полюбить тебя, я благодарна».