Лоренс Даррел: Бунт Афродиты. Tunc

Ночь постепенно уступала молочной мути рассвета, белые клыки снежного пейзажа блестели в своём бесполезном великолепии. Природа ещё дремала, и даже Джулиан то и дело ронял голову на грудь. Должно быть, выйдя в очередной раз из забытья, он и ощутил её безвольную тяжкую неподвижность. Смерть, казалось, налила её пальцы свинцом, и он с трудом высвободил из-под них свою руку. Так всё и было. Он сидел не двигаясь. Миссис Хенникер тихонько похрапывала. Он пристально вглядывался в белый профиль, которым она поворачивалась к нему с таким застывшим старанием. Даже когда сонная муха уселась ему прямо на глаз, он не мог пошевелиться.

Но последнего унижения, которое репортёры приберегают для подобных событий, избежать не удалось. Каким-то образом тайна её местонахождения раскрылась. Больница была плохо приспособлена для защиты от шести десятков этих назойливых типов, особенно в такое раннее утро. Они ворвались во вращающиеся двери с вульгарной наглостью, свойственной их племени, сметя ошеломлённую дежурную сестру, глухие ко всяким протестам. Некоторые даже перелезли через балкон со стороны сада. Освещённая свечой тишина палаты была теперь нарушена их хриплым почтительным сопением, шарканьем их подошв, шипением вспышек и щёлканьем затворов фотокамер. Но даже сейчас Джулиан не двигался, сидел в изнеможении на стуле. И, как это ни странно, они не обратили на него внимания, поскольку никто не взглянул на него, не обратился с расспросами; и ни на одном из снимков, заполонивших газеты мира, не было и следа его присутствия — стул казался пустым. Что можно добавить? Запланированный выход из строя человеческого тела и так далее в том же роде. Миссис Хенникер всё проспала и проснулась, только когда хлопнула дверь. Джулиан исчез. «Не повезло ей, — сказала она позже, — что полюбила тебя, ну никуда это не годилось, и тебе всё равно было наплевать». Я больше не могу отвечать на подобные обвинения. Я измучен, ужас преследует меня. Я ни в чём не виновен — по сути, именно в этом моя настоящая вина. Позже в бульварной прессе довелось прочитать, что её могилу ограбили. Писали, что это дело рук её фанатов — действительно, фанаты ни перед чем не остановятся. Во всяком случае, вряд ли это мог быть Джулиан; и не обычные грабители, потому что её драгоценности не тронули. Хотя — волосы: волосы богинь высоко котируются. Она искала не союза сердец, а хрупкого союза надежд — но откуда Хенникер было знать это? Я чуть не задохся от её слов, сидел и смотрел на неё с таким чувством, будто проглотил жабу. Здесь очень тихо. Ом. Я сказал: Ом.

Несколько дней вялого одиночества в Афинах, когда я дожидался появления Кёпгена, совершенно измотали меня. Не знаю, почему мне казалось, что нужно увидеться с ним прежде… прежде чем сделать решительный шаг. Я следил за его излюбленной таверной; и тут та же тоска. Одно окно провалилось внутрь, вино отдавало плесенью. Вдова умерла, и дело продолжал её сын. Ночами я подолгу бродил по улицам… брутальными бархатными афинскими ночами с их резкой злобной музыкой и запахом ужаса преследуемых жертв. Я больше не могу записывать свои мысли, как будто кончилась катушка. Чёртов механизм в голове не крутится, его начало заедать, как мотор. И вдруг, бац, сегодня вечером я столкнулся с ним — Силеном в миниатюре в монашеском облачении. С лысинкой. Но никакого удивления при виде меня. Некоторое время мы сидели, пристально изучая друг друга; я заметил, что он прилично пьян, и поспешил догнать его в этом блаженном состоянии.

— Я знал, что ты вернулся.

Он кивает с видом мудрой совы и прикладывается к синей кружке.

— Хочешь услышать обо мне, мою историю.

Я действительно хочу. Мне любопытно, смутное возбуждение охватывает меня, потому что, несмотря на массу материала, касающегося Кёпгена, Авель почти ничего не может выдать мне, кроме пресловутых псевдоафоризмов.

— Об иконе там и прочем… всю эту небывальщину. Глаза у него заплясали, он опёрся спиной о белёную стену таверны.

— Господи, Чарлок, — сказал он. — Я в самом деле свободен. Вечность потратил, но добился своего и уволился по всем правилам. Свобода, приятель!

Я поднял кружку и чуть было не дал ему, чтобы он поставил её себе на голову, — так тошно было слышать этот бессмысленный набор из семи букв.

— Меня приняли очень хорошо, — продолжал он. — Но самое невероятное не это. Да, я нашёл наконец свою икону — и то, что я считал, так сказать, мистическим откровением, ждущим меня, оказалось самой прозаичной вещью, которую только можно вообразить. — Он от души рассмеялся. — К обратной стороне иконы было прикреплено завещание моего отца вместе с документами на нашу земельную собственность, национализированную Россией, — на тот случай, если когда-нибудь решат возвратить её нам.