Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

— Кто такой Зенон? — выслушав туманные доводы, спросил я, чтобы не оказаться в положении vis-a-vis . По-видимому, он был стариком, греком, чиновником, работавшим в бухгалтерии где-то в городе, и у него случались видения. Вне всяких сомнений, он — эпилептик. Похоже, великая погубленная мечта о Византии продолжала будоражить психически неустойчивых жителей Полиса, волновать их сны тёмными расплывчатыми видениями будущего, которого по случайности не будет. Вдруг мне показалось, что я слышу мерзкий визг кликушествующих дервишей; они шлёпали по полу мечети, визжа и пуская пену, в точности как шизики в «Паульхаусе». Или бросались на землю, как жабы, бились в пыли и вопили. Неотъемлемая часть того же феномена.

Возле кровати я заметил толстую старую семейную Библию в разноцветных пятнах свечного воска. Иокас достал из неё небольшой листок, исписанный отличным почерком по-гречески; на нём же был рисунок, изображавший людей за столом. По красному отпечатку большого пальца («подпись» и дата) я понял, что это заверенное предсказание — из тех, что идиоты и истеричные пророки выдают в святые дни. Однако красивый изысканный почерк явно принадлежал образованному человеку. Я взял листок в руки и отложил его, чтобы изучить на досуге, — проклиная себя за чудовищно запущенный греческий.

— Он не знает людей, — сказал Иокас, — которых описал, и это я подставил карандашом имя. Сами увидите. Разберётесь.

Он сделал слабый жест и откинулся назад, немного съехав по подушкам от усталости. И я стал гадать, не пора ли нам оставить его одного.

Похоже было, что Бенедикта решила ещё немного побыть с ним и он как будто радовался прикосновению её руки. Тем временем Карадок привлёк наше внимание тем, что взял лампу и заявил о невозможности противостоять природе; а я воспользовался предоставившейся возможностью и присоединился к нему, мечтая глотнуть свежего воздуха. Мы вскарабкались на неогороженный выступ, балкон над морем, и медленно зашагали по тропинке, что вела на мыс, о котором говорил Иокас. На облачном небе не было видно нарождающейся луны; далеко внизу задыхался океан. Где-то там, в темноте, плыли корабли, и их слабые огоньки напоминали светлячков. Однако тучи медленно двигались в сторону берега, и уже выпала обильная роса. Наконец мы приблизились к предполагаемому строению — возможно, это был старый ток, построенный над морем в виде бельведера. Несмотря на темноту, не составляло труда оценить преимущества этого места и великолепие видов в ясную погоду. Однако Карадок был мрачнее тучи; он поставил фонарь и занялся делом, а потом подошёл ко мне и, качая головой, даже подвывая, уселся рядом на камне.

— Что такое? — спросил я. — Думаете, ничего не получится?

Я сказал это, чтобы позлить его, и достиг цели.

— А вы как думаете? — рявкнул он. — Конечно же, получится. Меня не то беспокоит. Проблема в Иокасе. У него на уме Древняя Греция, и ему уже полжизни не даёт покоя Парфенон — мои эскизы ему не подойдут; ему ничего не подойдёт из моих замыслов. Сколько бы я ни работал. Ему нужно что-то между замороженным тортом с начинкой из сыра, засахаренных фруктов и шоколада и ротондой в георгианском стиле. У него же нет ни малейшего представления о том, что будущее здание в первую очередь зависит от того места, на котором ему предстоит быть возведённым. Предложенный материал одновременно лимитирует и подсказывает. На Целебесе, например, есть бамбук, папоротник, листья, лианы, и они диктуют вес и форму конструкции — в них также заключена часть души тамошнего человека. Для островитян понятия жизни и смерти — не реальные, не материальные, а сугубо поэтические; их культура рождена душой бабочки. Так же, как в Токио мышиная культура, и сам Токио мышиная столица. Мы должны построить что-то такое, что соотносилось бы со здешними местами. Какой тут, к чёрту, Парфенон, на турецкой земле? Зачем Парфенон? У греков другая душа, их метафизическое отношение к вещам чувственное, по сути безразличное к смерти и времени. Их пластика внешняя, соотносимая с разукрашенной поверхностью планет, в ней нет глубины. У них всё человечно, поэтому размеры небольшие, не больше реальных. А солнечная философия не только обучала ведению хозяйства, но и приручала смерть, нельзя не ощутить, что их огромные боги, в сущности, домашнего производства, возможно, сотворены детскими руками на уроке домашнего хозяйства. В их морали нет ничего пугающего, приводящего в ужас. Невинность, покой геммы. Всё страшное, грозное привнесено с пропитанных смертью земель Египта или этой проклятой Турции. — Карадок сверкнул на меня негодующим взглядом из-под кустистых бровей пророка. — Просто посидите здесь и послушайте Турцию, послушайте, что она говорит, — продолжал он. — Тяжёлая, ведомая смертью волна, сны старого аллигатора, дремлющего в илистой жиже. В ней торжественность глубокого сна Египта, той самой страны, которая более других связана со смертью; если Турция вдруг расцветала в культурном смысле, то это отзывался эхом Египет, а не Греция. Вот почему бальзамирование как бизнес Гойтца несёт на себе печать гения. Есть культуры, в которых ключевую роль играет смерть, и в таких странах как бы складируют всех умерших, там все помнят о своих предках, например китайцы. Это — призвание сей древней мрачной земли. Соответственно, если всё знаешь и хочешь что-то построить, необходимо взять за основу торжественный громоздкий стиль Египта; сине-белая Греция тут не сработает. Но как сказать об этом Иокасу?