Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

Я сел.

— Оказывается, мне придётся работать неподалёку…

— Да. Понимаю.

Она закурила сигарету и несколько мгновений шагала туда-сюда по комнате.

— Мы должны постараться и принять его, оживить его немного внутри себя. Наверно, звучит эгоистично, но, боюсь, если он сгниёт внутри и оставит по себе недобрую память, у нас с тобой ничего не получится. Марк всё ещё стоит между тобой и мной.

Она тяжело опустилась в кресло и яростно затянулась, что было знаком гнева и разочарования в той же степени, как простые и горькие слёзы. Я тоже мог бы биться головой о стену и выть, но, будучи, чёрт меня побери, другой породы, не делал этого. Изо всех сил я старался зевать, выглядеть естественно и всё такое прочее. Но, пытаясь закурить, обжёг палец и закашлялся. Отправился в уборную по малой нужде и про себя не один раз выругался из-за того, как всё складывается.

Вернувшись, я обнаружил её стоящей посреди комнаты, уверенной в себе и с великолепной надменной решимостью во взгляде.

— Нам необходимо побывать во всех местах, где мы терпели боль и обижали друг друга, нельзя позволить памяти умереть — как ты думаешь? — Я вздрогнул.

— Прямо сейчас, — сказал я. — Сегодня же.

Она кивнула.

— Иначе ничего хорошего не выйдет.

Нам не понадобилось много времени, чтобы завести автомобиль и разбудить управляющего, — не имело смысла объяснять, зачем нам ехать куда-то, где дороги чудовищно грязны, а всё вокруг дьявольски печальное. Мы не обменялись ни единым словом. Но я запасся термосом с кофе и несколькими отвратительными сэндвичами с ветчиной. Ночь стояла холодная. Дул ветер. Полагаю, с ней происходило то же самое — я имею в виду, что и я тоже как бы заново проигрывал нашу жизнь в том ужасном показушном доме; это было похоже не столько на дурной сон, сколько на то, что я провалился в старый, заброшенный туннель, а потом меня спасли. Однако теперь предстояло вернуться обратно и очистить его от скопившегося мусора. И ещё я ощутил болезненный укол, когда вспомнил о коттедже Иоланты на острове. Ох уж эти призраки, тоже не могут без мяса!

Бенедикта сидела за рулём, а я раскуривал для неё сигареты; она вела машину на предельной скорости, словно стремилась как можно скорей достичь конца путешествия. Фары отбрасывали на холмы длинные белые лучи, терявшиеся в дорожной дали, замусоренной неряхой осенью. Прекрасная ночная природа притихла в грустном ожидании зимы и белого снега, который изменит её до неузнаваемости. В конце концов мы подъехали, медленно одолевая последний длинный извилистый участок, к дому с отвратительными франтовато-розовыми башнями на берегу стального цвета озерца. О Кольридж, где ты? Слегка приглушённо за, возможно, давностью лет всё тут кричало, говорило, шептало о Марке, о болезни, о проклятой бессоннице, о Нэше, о Джулиане, об Авеле — воспоминания вернулись с новой силой… Я засунул руку под бархатное пальто и коснулся её груди.

— Ну вот, — проговорила она, — мы тут, господа присяжные заседатели, мы тут.

Я стучал в дверь, дёргал за длинный, будь он проклят, шнур от звонка, пока она разворачивалась и ставила машину под навес. Целую вечность никто не отзывался. Потом приковылял старик управляющий, похожий на гнома, и принялся сам проветривать постели, звонить насчёт света. Электричество не работало, но, сколько он ни названивал, ему не удалось найти мастера. Пришлось воспользоваться свечами и поставить на мраморный стол два больших серебряных подсвечника; впрочем, для посещения великого мавзолея напрасных надежд они оказались как нельзя кстати — в смысле, скажем, атрофии. Истощения. В розовом свете её лицо тоже было розовым; очень печальным и любимым. (Джулиан сказал: «Раздвинь ноги, я хочу тебя поцеловать», — но вместо этого он потряс подсвечником и безжалостно залил её кипящим воском.)

Просыпались длинные пустынные коридоры и внимательно наблюдали за тем, как мы проходим по ним в пузыре тёплого света; они смотрели нам вслед и исчезали в безымянной тьме. Мы шли, осознавая важность происходящего, не произнося ни слова, проводя в размышлениях несколько мгновений на каждой мучительной остановке. Это было похоже на посещение картинной галереи ушедшей жизни. Здесь мы стали мужем и женой, там лежали, обнявшись, в безнадёжном молчании, здесь поссорились, там, не слыша себя, орали друг на друга, здесь курили и думали. Марк спал тут, просыпался там, играл чуть подальше. Вновь прочувствованная, как наяву, его смерть била по сердцу, словно по напуганному до дрожи барабану.