Андрей Молчанов - Новый год в октябре

«Большой жизнерадостный удав, — с улыбкой подумал Прошин. — Это счастье, наверное, быть таким: веселым, не замечающим печальной своей сути…»

Станешь доктором, Леха, мы с тобой… такого… — воспарял тот к облакам. — Мы…

Да! — спохватился он, вытащив из кармана листок бумаги. — Вот. Это ты мне кровь из носу должен достать.

Тогда и читать не буду, если кровь. — Прошин, не глядя, сунул бумажку в карман.

Только я уезжаю. Так что после возвращения.

Ничего, мне не к спеху… Когда уезжаешь? Куда?

Завтра. В Крым. На испытания одного приборчика.

Ну, делопут… — покачал головой Поляков. — Поездки на Таймыр, от тебя, конечно, не дождешься… Постой? Значит, отдуваться со всеми приготовлениями предоставляется мне?

Ах, кобра! — Поляков полез в секретер, автоматически раскрывший резные дверцы: достал оттуда пакетик. — Подарок за подарок, — сказал он.

В синей прозрачной подушечке, заполненной водой, виднелись электронные часы.

Микроэлектроника в действии, — пояснил Леонид Мартынович. — На. Самые размоднющие. Календарь, будильник, термометр, компас. Сломаются, неси — чинить будем.

По знакомству возьму недорого.

Спасибо, старина, — растроганно поблагодарил Прошин. — Спасибо… Просто нет слов…

И он долго еще рассыпал любезности, а сбегая по лестнице вниз, подумал: «Леня-то, похоже, не из корысти их мне преподнес. Он не высчитывал. Как другу. А что делец он, так ничего это не доказывает; деловые знакомства — одно, друзья — другое… Ситуация как у меня с Сержем… Эх, Леня, прости».

Он открыл заслонку мусоропровода, бросил в гнилой холод черной дыры бумагу-заказ и упаковку от часов и, примеряя их, новенькие, пестренькие, спустился к машине, довольный.

Прогноз погоды, касающийся крымского побережья, Прошина не разочаровал: синоптики заверяли, что она будет стабильно великолепна. Это сообщение подвело итог сборам, и теперь в приятном безделье оставалось провести прощальный вечер… Прощальный вечер это когда чему-то суждено начаться и что-то кончается. Грустный маленький праздник. И одиночество его минут — откровение, отдых от тревожного мира людей. На столе — ужин.

После ужина десерт: ананасовый сок, вишневое желе… Нет, сначала душ! Впрочем, опять нет! Хвойная ванна. Теплая, ароматная вода, густой шапкой нежнейшей пены ласкающая тело; закрой глаза — и будто плывешь в маленьких воздушных шариках, упруго лопающихся на распаренной коже… Программа составилась; хлопнув себя по коленям, он резко поднялся с кресла, но, словно пригвожденный внезапной мыслью, замер, а затем быстро задрал штанину. На коленной чашечке сидела небольшая, с фасолину опухоль. Он осторожно пощупал ее. Опухоль была твердой и безболезненной. То, что это какая-то чепуха, он отверг сразу, бесповоротно уверившись в раке.

«Глинский… тогда… тренировка… — метнулась встревоженной змеей, бессильная, полная жгучей ненависти догадка. — Саркома?»

Машинально он отправился в ванную, помылся, растерся полотенцем, натянул старенькие, выношенные до белесых проплешин джинсы и сгорбленно присел на меховое покрывало, устилавшее постель.

За окном бушевала гроза. Яростно содрогался гром, и от вспышек молний ночное небо озарялось фотографическим светом, на какие-то секунды властвующим над тьмой, и тогда виднелись ненастные дымные тучи и жалобно шевелящаяся листва яблонь в скверике.

Хлопала и развевалась занавеска на открытой двери балкона. Изредка ветер кидал в окно пригоршню дождя, сухо, как бисер, рассыпавшуюся по стеклу.

«Ко мне стучится смерть… — думал он, цепенея в сладком и остром, как наслаждение, скорблении по самому себе. — Боже, как невыразимо грустно умирать весной и летом, когда все дышит жизнью… А когда умирать? В унылую распутицу осени? Или зимой, когда и без того все мертво вокруг? Обидно умирать весной, а осенью — страшно и скучно. Но ведь не отвертеться от этого никому, даже самому умному ловкачу! Никому, никогда и никак! Откуда оно, это вечное торжество смерти над жизнью? Или… может быть, там тоже жизнь? Ну, хоть никакая, хоть жизнь разума в темени и пустоте, но если?..»

Он смотрел на свою ногу: нежная кожа лодыжек, светлые волоски, голубые извилины вен..

И тут отчетливая, морозная мысль до боли пронзила мозг: «Исчезнет все! И то, чем был, превратится в разлагающиеся белки, засыпанные землей, пожираемые червями в затхлой темноте гроба… Летом там будет сухо, весной и осенью сыро; зимой земля смерзнется в камень… Но что холод, сырость, тепло мертвому телу? Все едино и — ничто!»