Андрей Молчанов - Новый год в октябре

Добрый день, — сказал Прошин. — Я сотрудник Бегунова. Моя фамилия Прошин.

Я начальник иностранного отдела и одной из лабораторий.

Отчень карашо, — сказал мужчина на диване.

Мы… — девица протянула Прошину руку. — Хэтэвэй. Я — Лорел. Он — Джордж.

Мы быть… путешествовать в Европе…

Были в отпуске? — подсказал Прошин.

Да. Отпуск. — Она замолчала, подбирая слова, затем рассмеялась, видимо, так и не найдя их… — Мы говорим по-русски. Да. Мы теперь учимся с вами.

Она делала самые невероятные ударения.

Лорел, — сказал Джордж, на что Лорелл кивнула и с великолепной быстротой соорудила три коктейля.

Я думаю, — сказал мистер Джордж, разглядывая бокал на свет, — вы должны знать об обмен спешиалист все. Это карашо быть до рождество.

Прошин подобрался. Он ждал этих слов, в корне губивших все задуманное. Он наметил себе срок еще не написанной докторской — август. В течении этого времени предполагалось свернуть работу над анализатором, чтобы развязав себе руки, смело идти к Бегунову с предложением, чтобы в Австралию послали его, Прошина.

Это совершенно невозможно, — сказал он. — Обмен состоится осенью следующего года, не раньше.

До рождество — карашо, затем чуть-чуть плохо, — возразил мистер Джордж, выковыривая вилкой из консервной банки кусок сайры. — Наш спешиалист затем имеет работа. Это… у нас… план!

Прошин невозмутимо курил, разъясняя, что Бегунов не в состоянии отправить в Австралию кого попало; он обязан послать туда опытного, эрудированного человека, а подобные люди руководят в настоящее время ответственными работами.

Вы сказал: осэнь? — Мистер Джордж задумчиво подвигал нижней челюстью.

Челюсть у него была громадной, двигалась во все стороны, и жила как бы своей отдельной жизнью. — Осэнь… Это есть не удобнас… удобность! — Он махнул рукой — Ладно, пусть будет так.

Вот и чудесно, — утомленно сказал Прошин и посмотрел на часы. Пятнадцать ноль ноль… Где же конец этому суетному, долгому дню?

Он полез в портфель и извлек бутылку.

Оу! — серьезно сказал мистер Джордж, с уважнением бутылку принимая. — Это есть отчень карашо.

Когда вслед за бутылкой опустел запас изысканных анекдотов и потянулись паузы, Прошин извинился и вышел позвонить Бегунову.

В полутемном коридоре было тихо и пусто, как на ночной стоянки поезда в спальном вагоне. Тусклые блики от ламп застыли на пластиковой, под мореный дуб, облицовке дверей.

Звук шагов утопал в пружинящем ворче паласа.

Он мысленно поздравил себя с окончанием первого дня игры. Цель обозначилась окончательно, как мищень на стрельбеще после подгонки оптического прицела, и туманное ее пятно превратилось в четкий контур. Теперь дело за стрелком, за его умением плавно вести курок, не сбивать мушку и не пугаться грохота выстрела.

Ты почему не едешь? Где Австралийцы? — В голосе Бегунова звучало явное недовольство.

А зачем? — спросил Прошин. — Мы все обговорили, обмен состоится осенью следующего года, вам — сердечные приветы.

Осенью? А раньше что, нельзя?

А это, — сказал Прошин, — не мой вопрос.

Ну осенью так осенью, — помедлив, сказал Бегунов.

Когда Прошин вернулся в номер, господин Хэтэвей, дымя трубкой, красовался перед зеркалом, оглаживая на себе парадный, но крайне бездарно сшитый костюм, подчеркивающий страшно худые ноги и страшно выпуклый живот его владельца, а Лорелл, отмахиваясь от падающих на лицо волос, сидела возле дивана на объемистом чемодане, упершись в его крышку коленями, и пыталась застегнуть замки.

Время идни в аэрпо-от… — подняв глаза на Прошина, пропела она.

Прошк извиняй. — Мистер Джордж вытащил блокнот и перо. — Я совершенно забыл. А… как фэмилья опытного эрудированного спешиалист, отправля… направле… к нам?

Колдобины русского языка?

Да-да… фэмилья…

Его фамилия Прошин, — скучно сказал Алексей.

Но Прошин… вы — Прошин…

Да, — подтвердил Прошин, глядя как Хэтэвей записывает его имя. — Прошин — это я.

Алексей не помнил, кто установил традицию, но примерно раз в неделю, во время обеда, в лаборатории проходило «большое чаепитие». Участие в этом мероприятии он принимал редко, раздражаясь от никчемности царивших там разговоров, но главным образом его отвращало от сослуживцев ощущение собственной инородности; они были далеки от него, словно находились в ином октанте жизни, и не существовала ни единой точки соприкосновения мира их нужд и увлечений с тем, что хотя бы на йоту интересовало его. Он был отчимом этой дружной семьи и скучал в ее окружении.