Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов

— Ты же сказала, что ты им не говорила.

— Но может быть, они — очень проницательные психологи, так что им было достаточно одного взгляда на мое лицо.

— Нет, еще нет никаких признаков. Сколько у тебя месяцев?

— Около двух с половиной, а если раздеться, то заметно.

— Но ведь ты не раздевалась, верно?

— Нет, на мне была, ну, знаешь, обычная студенческая одежда. Джинсы и серапе. И зеленая сумка для книг.

— Битком набитая этюдами.

— Да. Он спросил, где я получила подготовку, и я ему сказала.

— Господи, я помню его совсем плоским, плоским, как палуба чего-нибудь, корабля или яхты.

— Вы незначительны, так они мне сказали.

— Ох, ну как же мне тебя жаль.

— Мы расстались, затем я прошла сквозь великолепный консерваторский свет в фойе, а затем сквозь тяжелые, черные, кованые двери Консерватории.

— Я была лицом, смутно различимым сквозь стекло.

— В момент ухода я выглядела в высшей степени гордо и невозмутимо.

— Время исцеляет любые раны.

— Нет, не исцеляет.

— Синяк, порез, ушиб, укус.

— Ха! Ха! Ха! Ха!

— Подумай, Хильда, в жизни есть и другие занятия.

— Да, Мэгги, вероятно, есть. Меня не привлекает ни одно из них.

— У неконсерваторских тоже есть свои жизни. Мы, консерваторские, не слишком много с ними соприкасаемся, но нам говорили, что у них есть свои жизни.

— Думаю, я могла бы подать апелляцию, если только есть такое место, куда можно подать апелляцию. Если только есть такое место.

— Хорошая мысль, мы получаем кипы апелляций, кипы, кипы и кипы.

— Я могу ждать всю ночь. Прямо здесь на ступеньках.

— Я посижу с тобой. Я помогу тебе сформулировать текст.

— Они действительно смотрят в окна?

— Да, мне так думается. Что ты хочешь написать?

— Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

— Согласно уставу консерваторские не должны помогать неконсерваторским, ты это знаешь.

— Кой черт, я думала, ты хочешь мне помочь.

— О'кей. Я тебе помогу. Что ты хочешь написать?

— Я хочу написать, что это вопрос жизни и смерти. Что-нибудь такое.

— У нас есть обнаженные натурщики и обнаженные натурщицы, арфы, гигантские деревья в кадках и драпировки. Существуют иерархии, одни люди выше, а другие ниже. Они общаются, купаясь в великолепном свете. У нас уйма развлечений. Уйма зеленой мебели, такой, ты

знаешь, покрашенной. Потертая зеленая краска. Золоченые полоски в четверти дюйма от кромок. Потертые золотые полоски.

— И, возможно, факелы на стенах в маленьких нишах, верно?

— Ага, и факелы. А кто отец?

— Парень по имени Роберт.

— Ну и как вы, хорошо поразвлекались?

— Связь развивалась обычным образом. Лихорадка, скука, капкан.

— Стирка, полоскание, центрифуга.

— А там правда чудесно, Мэгги?

— Я должна тебе признаться, что да. Да. Чудесно.

— И ты чувствуешь себя здорово, там? Чувствуешь себя чудесно?

— Да, очень здорово. Нередко случается, что на подносе лежит роза.

— Меня никогда не примут в Консерваторию.

— Тебя никогда не примут в Консерваторию.

— Как я выгляжу?

— Вполне. Неплохо. Отлично.

— Я никогда туда не попаду. Как я выгляжу?

— Отлично. Великолепно. Время исцеляет любые раны.

— Нет, не исцеляет.

— Время исцеляет все.

— Нет, не исцеляет. Как я выгляжу?

— А кто его знает.

Сегодня мы совершили прыжок к вере. Сегодня. — Сегодня?

— Сегодня.

- Мы действительно перейдем к делу? В конце концов?

— Мы слишком долго ходили вокруг да около. Сегодня мы перейдем к делу.

— Не знаю. А вдруг мы не готовы?

— Я воодушевлен вином возможности и неуклонно растущей популярностью света. День настал.

— Ты говоришь серьезно.

— Предельно серьезно. Сперва мы обследуем свои совести.

— Я двоедушный человек. Я всегда был двоедушным человеком. Каждый из нас обследует свою совесть, искореняя, именуя, вспоминая и наново переживая каждую наималейшую язвочку и морщинку. Не оставляя ни корня, ни ветвей [77] «Не оставит у них ни корня, ни ветвей» — Мал. 4.1. .

— Сокрушая каждой из совестей голени и бедра [78] И перебил он им голени и бедра» — Суд.15.8. .

— Бедра и голени! Сокрушим! Сокрушим!

— Господь всемилостив, мы же суть жалкие горемыки, бредущие…

— Погоди.

— Жалкие, убогие горемыки, одной лишь милостью Господа могущие…

— Да погоди ты. Видишь ли, это будет болезненно. Несколько.

— О Господи!

— Что?

— Я просто подумал.

— Укол совести?

— Да. Параграф 34.