Сергей Солоух - Игра в ящик

И с этого дня он стал Сукиным. Через много лет, в неожиданный момент быстрой смены света и тьмы, когда Сукин стоял перед чернобородым доктором в светлой зале швейцарской клиники, ему вдруг с обморочным ужасом вспомнился тяжелый букет, который он нес в руке. Сладко-чернильный запах гладиолусов и клейстерная кислота, исходившая от новенького телячьего ранца. Два жирных, одуряющих аромата, между которыми качалась его белобрысая голова, маленький нос и веер ушей, неспособный развеять двухслойное, плотное облако. Его вторую руку держал в своей отец – настоящий, взрослый Сукин. Он улыбался и неприятно чмокал губами. Чужеродные запахи не угнетали Сукина-старшего, две его продолговатые ноздри, похожие на черные семечки дачного подсолнуха, самодовольно покачивались над головой маленького сына и неизвестно отчего блестели.

– А на уроке истории ты узнаешь, кто такие Трувор и Синеус, – сказал Сукин-старший с таким плотоядным наслаждением, словно речь шла о розовом с личинками цукатов пюре-манже от Картомина.

Отец был необыкновенно здоровым и физически крепким человеком, совсем непохожим на маленького сына, который из-за тяжелой болезни пропустил свой первый гимназический год и этой осенью был принят сразу во второй. Обеспокоенная жена Сукина-старшего все лето спрашивала мужа, как их сын, пухловатый, с мякишем нежных, словно нутро французской булки, ладошек, войдет в уже сложившейся круг гимназического класса, как поладит с совершенно чужими мальчиками, тертыми калачами, и воспитателями, сухарями по определению. Очень похожая на растолстевшую синичку, она приподнимала и опускала свои собственные белые руки, и от этого цветная монгольская шаль, с которой Сукина не расставалась прохладными августовскими вечерами, волновалась и желтые кисточки на широких концах восточной материи тревожно трепетали, придавая ощущению внезапно укоротившихся крыльев особую горькую остроту.

– Обойдется, обойдется, – отвечал ей муж, постукивая пальцем по стеклу барометра, за которым, словно приклеившись, черная стрелка пожизненно разделила на два равновеликих слога слово «буря».

Его радовала и даже веселила эта тревога в норном, нежно-сумеречном мире жены, и он с приятным возбуждением ждал того уже скорого момента, когда сам выведет своего сына на вольный ветер настоящей жизни. Взрослый Сукин искренне верил, что под сенью бородатого Трувора и Синеуса в рогатом островерхом шлеме, в среде шкодливых, но верных, один за всех и все за одного товарищей невозможно не заразиться той самой бойкостью и даже, может быть, молодечеством, от которых лимонный девичий оттенок щек сменяет наконец отчаянный румянец апельсина-королька. И став таким же точно, здоровым и плутоватым, как орды сверстников, его сын Сукин на школьных переменах уже не будет прятаться за дощатой дверью будочки для переодевания, как он это неизменно делал теперь каждую субботу во время игры в английский ножной мяч. Дачного варианта с матчами пять против пяти, которые этим летом стали не обыкновенно популярны среди московской камеральной публики, заседателей и адвокатов, оказавшихся неожиданно соседями по миляжковским дачам. Сразу после утреннего чая игроки, словно дамы для совместного плетения кружев, съезжались со всех окрестностей к товарищу градоначальника в Фонки, где их уже ждал, как будто заранее напыжившись, короткий боксерский бобрик лаун-теннисного газона, переделанного под ножной мяч.

И ни разу сын Сукина не попросился даже постоять на поле. Едва лишь отец выходил на поле, Сукин-младший тотчас же прятался в зеленой будочке. Тесная, с высокой крышей острым уголком, она казалась небесным яликом, и даже легкое морское головокружение начиналось, когда маленький Сукин, припадая глазом к узкой щелочке, долго, не отрываясь смотрел на бесконечно синий августовский зенит. И уходил он из убежища только тогда, когда, окончив состязание, являлся отец с партнерами переодеть ботинки. Шипованные, с акульими носами бутсы пугали Сукина-сына, словно еще одно неведомое кухонное приспособление, вроде дуршлага или толкушки, предназначенное для расчленения, измельчения и растирания в порошок.

«Может быть, ему просто холодно», – иногда думал отец, успевая среди быстрой, словно росчерк ножа, футбольной комбинации заметить, как узкая спина сына в сереньком плаще-лодене исчезает за зеленой дощатой дверью. И действительно, по утрам временами бывало свежо и зябко, особенно в дни, когда родниковая вода больших фонковских карьеров, начинавшихся сразу за узким клином березовой рощи, казалась серым сортом шведской дредноутной стали. Но если этот пушечный отлив и леденил сердце маленького Сукина, то гвардейская волна, обращенная парой острых солнечных лучей, пропущенных через себя рощей, в андреевское полотнище, как четкий сигнал мичмана, немедленно вызывала прекрасных болельщиц. К полудню они непременно съезжались посмотреть решающую баталию, помахать платками, похлопать в ладоши, а затем увезти таких необычных, потных и раскрасневшихся, братьев или мужей в чистоту и устоявшийся покой домашнего очага.