Сергей Солоух - Игра в ящик

«Огоньки, – вдруг с бесконечной коровьей нежностью подумал Боря. – Огоньки. Жарки кудрявые».

– Все вы врете, – сказала Олечка, с обычным уже веселым вызовом, куда более ей свойственным и характерным, нежели тупая и упрямая икота не вполне трезвого существа. Она быстро подхватила кружок огурчика с импровизированного стола и захрустела. – Все вы врете и, главное, никогда ничего мне не докажете. Сплавать-то за аргументами слабо?

Она подхватила еще один кружок.

– Слабо? Вот тебе, Олежка, и ха-ха.

И тут Боря встал. Вначале никто не понял зачем. Но когда он снял куртку, аккуратно свернул и положил на край одеяла, а потом начал стягивать через голову свитерок, коллеги забеспокоились.

– Командир, – помахал в воздухе вилкой Росляков, – тут так можно спать. В парадке. Так точно, и почки целее будут...

– Да подожди ты, – вмешался Зверев, – у чувака наколка там. Самурайский знак. Его в ВЦП ставят всем успешно закончившим курсы японского. Сунь хер в чай, вынь сухим. Я давно хотел посмотреть. Давай, Боб, рви тельняшку. Демонстрируй. Это будет тост.

В том, что тост обязательно будет, Катц ни секунды не сомневался. Но на это ему было честно и откровенно наплевать. Совершенно не волновало Борю церемониальное оформление того, что он задумал сделать, а вот трусы, ввиду и именно в связи с задуманным, его собственные серенькие сирийские, беспокоили.

«Можно ли их принять за плавки?» – думал Борис. Решил, что можно. Облегающие, узкие. И лейбочка на боковом шве. Можно. Конечно. Почему нет? Решил и снял штаны.

– Ты за цветами? – просто спросила Оля.

– Да, – ответил Катц и шагнул к воде.

Жирная осенняя трава зачесалась, зачавкала под ногами.

– Подожди, – кто-то быстрый положил теплую руку на Борино плечо.

Катц бросил взгляд за спину. Доронин.

– Слушай, я понимаю, вы там лоси-сибиряки, с рогатиной на медведя ходите, но только вода градусов восемь-десять, не больше, и до того берега метров семьдесят...

Катц до ответа не снизошел, гусарским выразительным движением правой лопатки сбросил с себя чужую длань, какой-то дамский розовый погончик, и вошел в реку.

Воду Боря не любил. Особенно пресную. Отец Бориса, кларнетист Аркадий Моисеевич Катц, оставил маленького сына сиротой, утонул, когда автобус с культбригадой областной музкомедии сельский механизатор ухнул с низенького деревянного моста в реку Писаную. Летом ничтожный, робко, словно в кармане, журчащий ручеек, весною, в паводок просто взрывался. Взбухал, крутился, кувыркался и бил черно-коричневым кулаком в бок серой, спокойно и надменно раздавшейся вширь Томи.

Отец не умел плавать. А Боря умел. И кролем, и брассом, и на спине. Держался на воде. Мать Дина Яковлевна позаботилась. Сама записала в группу оздоровительного плавания и года три подряд платила за месячный абонемент. Именно поэтому, стоя по колено в сентябрьской холодной мути реки Оки, Борис считал дорожки, словно в бассейне, на занятии.

«Семьдесят метров, – думал Катц, – ерунда. Полторы дорожки. Да это я разом, махом, не торопясь, потихонечку. Семьдесят метров...»

В южносибирском бассейне он мог проплыть и двести, четыре дорожки, ни разу не вставая на приступочку, не хватаясь за пенопласт поплавков. А тут семьдесят. Даже смешно.

Вода уже доходила до середины бедра. Боре показалось, что мышцы его ног вполне привыкли к холоду, готовы к правильным, ритмическим сокращениям, огорчали лишь кости, наоборот, окаменевшие, причем, казалось, все одновременно, спаявшиеся от тазовых широких до узких шейных. И еще смущало то, что с воды Боря уже не видел цветов. Стоя на бережку, скользя, спускаясь, вступая в синеву, он ясно различал там, в траве, на той стороне головки огоньков и вдруг, когда вода уже плескалась, терлась возле паха, прикрытого сирийским сереньким х/б, перестал. Хорошо хоть запомнил рядом с ними, вверху и слева странную высокую раму. Черную перекладину какого-то исчезнувшего полевого, капустного-силосного приспособления. Он будет править на нее, на раму. И не собьется, и рядом с ней найдет цветы.

Последней счастливой и ясной мелькнула мысль о том, что, немножечко отплыв, чуточку удалившись он обязательно избавится от свинцового грузила водки. Да. Быстро и незаметно сблевнет всю в реку. Навсегда. И все. Дальше была одна лишь только рама. Черный, похожий на базовый иероглиф, ориентир. Чикара, реку, рику. Боря плыл, плыл, плыл и все старался, силился, но только, к своему стыду и изумлению, ни за что не мог вспомнить, когда и как она читается, эта рама. Три палки сами по себе и в сочетаниях.