Сергей Солоух - Игра в ящик

На самом же деле Катц почти сразу начал тонуть. Метрах в пяти от берега. Это Бориса и спасло, теченье потащило его вместе с пузырями к острому ивовому мыску, и тут Борю, вместо желудка начавшего грязной водицей промывать легкие, на берег выбросил Доронин. Впору пришлись его завидные метр восемьдесят шесть роста. Раздвинул плечом море, стрелой по шею влез и ухватил за волосы. Спас дурака, только сам весь с головы до ног вымок. Сто лишних килограмм набрал в подкладку куртки и в голенища резиновых сапог.

Примерно сутки Боря лежал в горячке, никого не узнавал и только покорно слизывал с ложечки в мелкую пыль раздавленные таблетки левомицетина. Во вторник вечерком, когда Олечка стала уже привычно сыпать растениевидному Катцу в пасть очередную горку лечебной извести, протухшие глаза Бориса вдруг осветились, лик нечеловечески искривился и прозвучало первое вполне осмысленное слово:

– Какая горечь! Боже мой, что это?

– Худо, бля, – в ответ быстро сказала Олечка, – Худо-бля тебя отпускает. Женя разбросал норму на троих. Ты можешь ехать домой.

Сказала и ласково погладила Катца по заросшей щетиной щеке. Отчего лицо Бориса стало тотчас же липким и мокрым, но от слез или от соплей, он в тот момент определить не мог. Горло его разрывалось, кусалось и кололось, а кашель, рождаясь за грудиной мелкой, несвязанной и шелудивой дробью, уже штыком, стальною чистой молнией вонзался в мозг и там тупо торчал до следующего приступа.

Тем не менее, ранним утром в среду Борис смог встать, самостоятельно одеться и в сопровождении Олечки отправиться на станцию Вишневка. Здесь девушка вручила юноше билет, недобитый блистер белой горечи, бутылку со сладким чаем, три полурасплавленные «Белочки» и книгу в серой газетной обертке. Сухой паек засунула в объемный карман верхнего клапана, а чай в узкий боковой карман рюкзака.

– Без дураков, Борис. В Фонках прямо с поезда дуешь в поликлинику. Знаешь где? Все понял?

– Знаю, все понял, – бодрясь и улыбаясь отвечал Катц, почему-то совершенно уверенный, что именно сейчас его наконец-то поцелуют, впервые в жизни, на дорожку, дочь профессора. Но вместо поцелуя Олечка легонько ткнула неудачливого пловца-гусара острым кулачком в грудь и коротко, но вполне, впрочем, по-дружески напутствовала:

– Ну все. Муму ебать не будем. Белая тряпка для соплей в кармане куртки.

От этого прощального потрясения всего его ослабленного организма Боря кашлял и сморкался не останавливаясь до самой станции Луховицы. После Коломны ему опять стало дурно. Чуть лучше за 47 километром. На платформу в Фонках Катц ступил ватными ногами около полудня. Голова его вращалась по часовой стрелке, а мир вокруг – против. Объект статичный – заякоренная пудами опыта врачиха в поликлинике тоже давила на сознание. Довольно долго и противно цокала языком, разглядывая рентгеновские снимки. Яркие ангина и бронхит наличествовали, а вот пневмонии не удавалось установить и следа. И тут дожать не смог. Недокомплект.

Лечили Борька в общаге. Колоть пенициллин к нему приходил владелец противогонорейного шприца Семен Руткин, спускался на второй с третьего этажа, а банки через день лепил и вовсе сосед по комнате, сын доктора Роман Подцепа. И с каждым уколом, с каждым новым конским синяком на узкой спине сны Катца делались длиннее и спокойнее. И Олечка в них становилась все мягче и добрее. И наконец однажды под утро, в сизых сумерках склонилась над Борисом и теплыми губами поцеловала в лоб. И он проснулся.

Все сопли пересохли, и горло не болело. За окном серебрилась труба котельной, а на кровати ушедшего в ночную смену на ВЦ Подцепы, белела свежая, как жизнь без боли и печали, прохладная подушка.

Записка! Там должна быть записка. Как же он сразу не догадался, зачем и для чего ему была подсунута в рюкзак доронинская книга.

Мысль была простой, ясной и здоровой. Босой и легкий Боря вскочил и кинулся к забившемуся в угол у шкафа рюкзаку. Книга в серой газетной обертке нашлась, но почему-то не сразу. Какое-то время пришлось рыться в пропахших дорогой и бедой шмотках. Но вот она в руках, а очевидного – записки в ней – как раз и нет. Боря листал и листал, потом перевернул мягкую корешком вверх и легонько потряс. Ничего не выпало. Все склеено и сброшюровано.

«Владимир Прикофф» – гласила надпись на титульном листе. «Рыба Сукина». И что-то уж совсем загадочное помельче внизу страницы. «Сидра. Анн Арбор. Иллинойс».