Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон

— Спасибо, Миша, — сказал Векслер, — но я ведь не Гаусс. Я, вроде, еще живой.

— Мы не дадим вам отдыхать! — горячо пообещал ученик. — Я уверен, у вас есть интересные соображения…

— Если найдутся деньги, я мог бы тут институт создать. Болдина бы сюда позвал…

— Очень интересный проект!

По пути домой Дашка поинтересовалась:

— Зачем было его пугать — институт, Болдин…

— Премию Векслера он может учредить, а институт создать не может? — поднял бровь Векслер.

— Быть в жюри и международные премии присуждать ему нужно, а институт Векслера и Болдин ему не нужны, — сказала Дашка. — Даже я это понимаю. Это не Россия.

— А ты тут, кажется, поумнела, — удивился Векслер. — Кстати, кем ты работаешь?

— Полы мою.

— Ты ведь философский кончала?

— Филологический.

— Все равно должна понимать, — отечески сказал он, — что все материи вторичны, а любое сознание первично. Я приехал, чтобы собрать здесь всех математиков мира. И я это сделаю.

Вернувшись с курсов на конец недели, я проснулся рано утром и увидел, что Ира, одетая, в туфлях на каблуках и с сумкой в руке, накрашенная, собирается уходить.

— Ты куда?

— В одно место, через два часа буду, спи.

Что-то в ее голосе насторожило:

— Ты не можешь сказать, куда ты идешь?

— Я ж тебе сказала. Ну пока…

Я заставил ее признаться: она шла мыть лестницу. Я разъярился. Она никак не могла понять, что вывело меня из себя. Не могла или не хотела. Ей казалось, я чего-то не понимаю:

— Это ведь совсем нетрудно. Даже очень полезно. Считай, что я делаю зарядку.

— Зарядку — пожалуйста, а лестницы мыть — нет.

— Но почему?!

— Ты будешь мыть лестницы, а я в это время буду рассуждать о высоких материях?

— А если я мою свою лестницу? Ты же ходишь по чистым полам, значит, их кто-то моет. Это не мешает тебе рассуждать о высоких материях.

— Не делай из меня толстовца, — сказал я. — Я могу даже есть с аппетитом, зная, что в это время дети в Африке голодают. Я самый обычный человек, как все. Не спорю, что мыть лестницу полезно для твоего здоровья и фигуры. Но меня унижает, что я, здоровый мужик, не могу обеспечить жену, и ей приходится мыть лестницы. Это мелко, но я такой, и ты должна эти мои недостойные чувства если не уважать, то щадить.

— Если бы я могла устроиться врачом, я бы их щадила. Но у меня не идет иврит, и мне почти шестьдесят. Я не хочу сидеть дома, я сдохну в этой жаре. Мне нравится мыть лестницы. Это замечательная работа, мне платят тридцать пять шекелей в час, у меня там есть приятельницы. Почему я должна уважать твои чувства, а ты мои не должен?

— Хорошо, — сказал я. — Если я не могу заработать деньги, у меня нет никакого права мешать зарабатывать тебе, лишать тебя необходимого. Но тогда мы будем мыть вместе. Я одеваюсь, бреюсь и еду с тобой.

Это не устраивало Иру. Она начала нервничать:

— Я опаздываю. Скоро в подъезде проснутся, начнут ходить. Я уже обещала. Не могу же подвести людей. Потом поговорим.

Я поехал с ней. В электрошкафу на лестничной клетке Ира прятала свои жидкости и тряпки. Два ведра с водой уже ждали нас у дверей квартир. Жильцы выставляли их по очереди, чтобы все тратились на воду одинаково. Ира что-то натянула на себя, и мы начали с верха. Я шел, щеткой сметая мусор и пыль, Ира следом гнала шваброй мыльную воду. Она торопилась успеть раньше, чем начнут бегать. Какой-то дядька сбежал по ступенькам, не глядя под ноги. Я его ненавидел. Мне казалось, что совершается возмутительная несправедливость: ведь в мою честь всего несколько лет назад устраивали прием в советском посольстве в Вашингтоне. Ира без конца придиралась — то я не вытащил мусор из угла, то выплеснул грязную воду на траву, вместо того чтобы отнести ее подальше от дома.

Как раз в эти дни знаменитый актер и кинорежиссер предложил мне написать сценарий по его идее. Он был безумно знаменит, один банк заплатил ему пятнадцать тысяч долларов за рекламу, а премьер-министр пообещал за участие в предвыборной кампании дать деньги на фильм. Мы начали работать, я снова стал считать себя писателем. А писатель остается писателем всегда, чем бы он ни занимался, и я смирился с лестницей.

Обещанных денег на фильм не дали. Курсы в Тель-Хае тоже оказались потерянным временем. Кончив их, я зарегистрировался на бирже труда.

Биржа, лишкат авода, занимала двухэтажную бетонную коробку на улочке Шмуэль а-Нацив. По утрам в коридорчиках толпились, шумели, надо было пробиться к двери нужного кабинета, написать свою фамилию на листке бумаги и ждать час-полтора.