Александр Киров - Последний из миннезингеров (сборник)

– Нобеля завалили.

После начала нового времени жизнь троих изменилась не в лучшую сторону. Отдавая семейным свои редкие «бич-пакеты», перебиваясь случайными «Троями», они так исхудали, что напоминали ходячие скелеты. Самым бедным из них оказался Берроуз. Алексеев нашел себя на историографическом поприще. Фунт и есть Фунт. Тот где-то пропадал сутками, возвращался грязный, потный, но довольный, с «Троей» за пазухой. Даже на пилораме он находил, где подработать, не унывал и не падал духом.

А вот Берроуз ударился в многословие. Шатался по участку, приставая к каждому встречному с философскими антропологическими разговорами. Все отшатывались от него как от чумного, и если и слушали, то чтобы выпить «Трои», которая редко, но бывала в наличии у кандидата технических наук. А однажды он учудил – бросился с кулаками на Нобеля, крича:

– Сволочь ты! Сволочь я! Все мы трусы и сволочи!

Двое представителей нобелевского комитета сбили Берроуза с ног, попинали для острастки да и оставили себе лежать в опилке…

…Вот и Алексеев, услышав реплику о смерти Нобеля, подумал сначала, что его друг попросту спятил. О чем не замедлил ему сказать.

– Сам ты чокнулся! Пошли смотреть!

Оказалось, что Берроуз сказал правду.

Когда они пришли на место, Нобель был еще жив. Судьба нашла его у сортира, куда он направился в разгар рабочего дня. Нашла, ударив ножом в живот. Нобелевцы стояли и ждали в надежде, что перед смертью он откроет имя своего убийцы.

Нобель открыл глаза. Несколько пар ушей тотчас склонились к нему. И Нобель заговорил торопливо, сбивчиво, косноязыко:

– Да че ты, че ты, че ты, че ты… Случайно получилось, Верунчик. Он пришел ко мне, говорит: «Задница болит, геморрой, наверное, посмотри, ты же санинструктором был». Я хотел отказаться, а он уж штаны спустил… А тут ты заходишь… и подумала…

Алексеев посмотрел в глаза Нобеля, но в них давно уже было только безумие и страх, очень-очень давно.

– Сука! – неожиданно и со злостью выкрикнул Нобель.

А потом дернулся и затих вытягиваясь.

Мужики по-деловому осмотрели рану. Один из них, бывший десантник, сказал со знанием дела:

– Хороший удар, крученый: снизу вверх через живот в диафрагму и легкие. И пика ничего. Профессионально, короче, – подытожил он, глядя в сторону вышки.

На том и остановились. Политическое убийство.

Но вышка выдвигала другую версию. Бытовуха. Старшой, которому обычно наплевать было на внутренние дела пилорамы, сам провел дознание; в контору таскали человек десять, но, так и не найдя концов, плюнули и забыли. И мужики дружно решили: покрыли кого-то из своих.

Одни заботы на пилораме сменялись другими, и вскоре о Нобеле забыли, тем более что место его быстро занял один из «комитетчиков», сильный, хитрый и наглый мужик, которого все называли Бендер. Первое, что сделал Бендер, это присвоил себе все права на Верку.

События постепенно вошли в обычное русло, что позволило Алексееву вернуться к «Истории».

«Недавно ушел из жизни Нобель. Упустим гнусные подробности его последних минут и задумаемся, каково значение этого человека в нашей истории.

О значении своем он и сам, пожалуй, догадывался смутно. Жизнь воспринимал как интересную ему игру, правила которой сам и придумывал. И это было бы, пожалуй, заурядно (то же самое, что и больной игровыми автоматами), если бы не факт, что он устраивал Мирзу, а затем и Тугрика в качестве негласного администратора („смотрящего“).

Известно, что Мирза с Нобелем был на короткой ноге, неоднократно призывал к себе под предлогом „под водку, твою мать, попеть и поиграть“. О каких-то сексуальных отношениях здесь говорить не приходится, и дело не в Нобеле: Мирза был гетеросексуалом с креном, однако, в сторону садомазохизма, Нобель же бисексуалом.

Предположим даже, что Нобель не был интересен Мирзе как административный работник или осведомитель. Что остается? Культура в варианте антикультуры. Ведь если не можешь или не хочешь создать рабочим человеческие условия для жизни, так воспой то, что есть, сделай из дерьма, из лагеря культ! В этом и состояло историческое значение Нобеля. Находясь в наднравственной сфере по отношению к рабочим, он культивировал низость, мерзость и пошлость в нравственную ценность. Ну и, конечно, лютой ненавистью ненавидел тех, кто бессознательно отторгал от себя эту псевдоценностную систему. И докладывал о таких субъектах, единственно опасных для основ государственности пилорамы, Мирзе, а уж тот решал, быть им или не быть.